План 12-А
Шрифт:
Она изумленно посмотрела на него.
– Я не понимаю, – сказала она по-французски. – Монсеньер говорит по-французски?
И, узнав, что он говорит, страшно обрадовалась. Оказывается, это была французская опереточная певица, на днях подписавшая ангажемент с владельцем «Виллы Родэ» в Петербурге. Не прошло и полчаса, как они уже по-дружески разговаривали и смеялись. Говорили о России, о петербургской театральной жизни, даже о петербургской дороговизне.
– Уверяю вас, – говорил ей Матвеев, – что вы будете там блистать. С вашей красотой вы быстро покорите петербургское общество.
– Ах, боюсь, что это только милый комплимент.
– Уверяю
Когда заговорили о медах, она, смущаясь, попросила разрешения поправить его черно-серый галстук.
– Вы меня конфузите, мадам, – сопротивлялся полковник.
– Нет, нет, он у вас совсем неплохо завязан, – щебетала она, но ее пальчики уже суетились, ослабили узел, снова стянули его и расправили пышно бант. Матвеев раза два-три чувствовал прикосновение этих нежных пальчиков к своей груди. Тяжелые черные глаза были в каких-нибудь десяти сантиметрах от его лица. Под гипнотизирующим взглядом трудно было оставаться спокойным. Сердце Матвеева билось учащенно, – он понимал, что развертывается яростная борьба, в которой его могут смять.
Поезд подходил к границе. Они условились, что до Варшавы они будут вместе, но на границе, когда началась таможенная горячка, опереточная артистка как сквозь землю провалилась. Замелькали фигуры огромных русских жандармов. Всюду чувствовалась тяжелая рука суровой власти. Было бы вполне естественно, если бы российский военный агент, полковник Матвеев, имел бы какой-нибудь разговор с комендантом пограничной станции, но, очевидно, у Матвеева особой надобности в этом не было. Только бородатый смазчик мелькнул на мгновение перед купе Матвеева, куда тот пересел на границе, И после этого у военного агента очутился в руках маленький конверт. В комендантской комнате под зеленым служебным абажуром усатый полковник разорвал другой пакет. Уже несколько часов подряд через границу перелетали в Варшаву какие-то семейные телеграммы, в которых подробно сообщалось о ходе болезни обожаемой бабушки. Одну из этих телеграмм в Варшаве расшифровали так, что из невинного сообщения: «Опасность миновала, температура нормальная, улучшился аппетит», – получилось лаконичное приказание: «Исполните пункт пятый инструкции В.». Должно быть, во исполнение этой инструкции в вагоне поезда Граница-Варшава появились подозрительные личности. Артистка исчезла. Проводники бегали с запечатанными пакетами белья – пассажиры готовились спать. Матвеев заперся в своем купе. Он видел, как в окне летели потоки паровых искр и погибали в ночной черноте над печальными польскими полями с огромными крестами у сельских дорог.
«На нашей территории меня, пожалуй, и ухлопать могут», – пришло ему в голову, и он осмотрел еще раз браунинг. Он чувствовал, что невидимые жестокие руки тянутся к нему, залезают в его чемодан, забираются за подкладку его пальто, ловкие руки людей, которые рискуют крепостью, тюрьмой, даже виселицей, и для которых чужая жизнь – копейка. Матвеев не очень опасался за себя, он знал, что теперь он не один, но ему страстно хотелось, чтобы борьба закончилась, не разрушая его планов.
Потоки золотистых искр неслись за окном. Паровоз кричал долго и тревожно, как зверь, летящий за любовью. Мелькали освещенные вокзальчики станций, на которых поезд не останавливался, и пропадали зелеными и красными огоньками в ночной тишине.
Матвеев подумал: «Россия, Россия, я буду тебе служить до последнего дыхания!»
В коридоре слонялся и не мог успокоиться какой-то старикашка. Голова его была обвязана шарфом. У него болели зубы,
– И болит, и болит, ноет и ноет, – жаловался он пассажирам.
Всем он уже успел надоесть.
– Да вы бы ложились спать, – говорил ему какой-то человек, быть может, коммивояжер большой фирмы, с легким иностранным акцентом и с явным раздражением в голосе.
– Уверяю вас, что лучшее, что вы можете сделать, это лечь спать и постараться уснуть.
Старикашка, похожий на купца из староверов, слушал коммивояжера как оракула.
– Вы говорите, господин, постараться уснуть?
– Конечно, это лучшее средство.
– Ох-хо-хо, – поплелся старикашка в свое купе.
Коммивояжер остался в одиночестве. Через несколько минут в коридоре появился другой субъект такого же международного типа, и они обменялись несколькими словами.
Колеса выстукивали: да, это так, да, это так…
Тускло горели электрические лампочки.
Один из господ международного типа вдруг подошел к двери Матвеева и вынул из кармана аппарат, напоминающий медицинский шприц. Он наклонился к замку, прислушался и, обнаружив в замке крошечное отверстие, вставил в него шприц. В руках другого джентльмена блеснул ключ, какими проводники отпирают вагонные двери. Но в это мгновение дверь соседнего купе отскочила, и старикашка, страдавший зубной болью, зашипел довольно властно:
– Руки вверх! Убью, как собаку! – Он прибавил грубое русское ругательство. В руках у него сверкал револьвер.
Тотчас же из другого купе выскочили два человека с поднятыми револьверами. Из дальнего конца вагона бежал великан-проводник. Все они набросились на джентльменов. Шприц упал и разбился. В воздухе запахло каким-то газом с легким миндальным запахом. Борьба продолжалась одну минуту. Звякнули наручники. Нападавшие потащили схваченных людей в купе и захлопнули дверь. Открылась еще одна дверь купе, и заспанный пассажир выглянул в коридор.
– Извольте закрыть дверь! – набросился на него старикашка.
– Хальмоненко, не позволяй никому выходить в коридор, – приказал он проводнику и постучался к Матвееву.
Щелкнул замок, и в дверях появился Матвеев. Старикашка, с несвойственной ему ловкостью, скользнул в купе.
– Чистая работа, – говорил он, сидя у полковника, – на товарной станции, на остановке у семафоров, мы их сплавим, и все будет в порядке. Личности пассажиров в вагоне удостоверены. Не извольте беспокоиться. Счастливо оставаться.
Всего хорошего.
На остановке у семафора большой станции группа людей покинула вагон под предводительством старикашки, у которого зубная боль окончательно прошла.
На другой же день два полковника и Матвеев работали в одной из самых секретных комнат Главного Штаба. Щеки их лихорадочно горели.
– Андрей Павлович, который час? Мои что-то отстают.
Матвеев отодвинул обшлаг сюртука над ручными часами.
– Три часа без десяти.
– Ого, заработались.
– Скоро кончим.
Один из полковников, в пенсне, с подстриженной бородкой, прочел вслух: «… и мысль, что его могут убить или ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось все веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом…»