Планета матери моей. Трилогия

Алибеков Джамиль Адил оглы

— Дорогой, ты уже знаешь, куда у тебя направление на работу? — ласково спросила директорша.

— Пока нет.

— Могу сказать: в транспортное управление. Но можно устроить так, что ты останешься при техникуме. Тогда карьера твоя обеспечена.

Женщины понимающе переглянулись. Как неприятны были мне их хитрые усмешки! В памяти всплыло заплаканное тревожное лицо матери. В чем, в чем ее обет?!

Молча я поднялся со стула.

— Вас куда-нибудь отвезти сегодня?

Они смотрели на меня огорченно и растерянно.

…Найти контору транспортного управления оказалось не так-то просто. Она расположилась на окраине. За низкой каменной оградой с массивными железными воротами теснились вереницы автомобилей.

Начальником управления оказался бледный длиннолицый человек. В его волосах явственно проглядывала седина. Не глядя на меня, он кивнул:

— Проходите. Садитесь.

Не успел я протянуть свое направление, как раздался телефонный звонок. Начальник долго выслушивал кого-то, успевая лишь односложно ронять в трубку: «да», «так», «нет». Под конец добавил всего два слова: «постараемся» и «сделаем».

— Вот ведь что получается, пушат и пушат, — неожиданно пожаловался он. — По тоннажу с планом кое-как выкарабкались, но километраж ощутимо подводит. Пробеги у нас дальние, порожняк боком выходит.

— Зачем же ездить порожняком? — сказал я. — На прежней работе в районе у нас заключали с колхозами договор на попутные грузы, так еще прицепы понадобились. Под двойной нагрузкой шли.

Начальник взглянул на меня с неожиданным интересом. Протянул руку за направлением.

— А ты, кажется, подходящий парень! Пойдем, покажу хозяйство. Машины новые, получили всего неделю назад. Выбирай любую.

…И вот я уже выезжаю из города на тяжелом грузовике. Наступают сумерки. У Баладжарского перевала включил фары, и, словно на веревке, жгут света потянул меня вниз по спуску. Позади, над круглым холмом, висела серьга трехдневного месяца. К луне у меня особое отношение. Еще с тех самых пор, когда я боялся в детстве, как бы коварное светило не похитило мою мать. Но этот юный месяц казался чистым и безгрешным. Странная грусть таилась в его слабом сиянии. Она была сродни и непонятным слезам моей матери, и благородной печали Мензер, и даже капризным рыданиям Халимы.

Резкий луч встречной машины внезапно разбил хрупкие мечтания. Мимолетные мысли испарились, оставляя в груди устойчивое ощущение теплоты.

Мой маршрут проходил вблизи родного дома. Я смогу сделать небольшой крюк, завернуть к матери, уткнуться лицом ей в колени. Материнский голос, ее доброе дыхание подобны родниковой воде. Они возвращают веру в жизнь.

Часть вторая

КАК В САМОЙ ЖИЗНИ

1

Как давно я не взбирался на перевал Атадага! От многочасового сидения за рулем машины мышцы одеревенели, тело затекло. С наслаждением прыгаю на землю, поднимаю крышку радиатора. Пар вырывается со стремительностью птицы, обретшей свободу, он слегка обжигает мне лицо, что вконец прогоняет утреннюю сонливость. Я приближаюсь к краю обрыва. За спиной остается верный грузовик, который шел без передышки из самого Баку и теперь, подобно усталому волу, предается отдохновению.

На мгновение ощутил сожаление, что один любуюсь раскинувшейся внизу долиной, что нет со мной приятеля-горожанина, которому можно показать с высоты родное селение, рассказать о каждом его жителе. Впрочем, последнее едва ли возможно. Даже небольшое селение — целый мир со своими законами и страстями. И как же я тоскую временами по этому оставленному мною родному мирку!

Всякий раз, покидая селение — в начале войны, когда уходил на фронт, а потом перебравшись в город, — я думал, что надолго и до отказа напитался видом родных мест. Однако многие мелочи постепенно улетучивались из памяти. Даже очертания Эргюнеша как-то расплылись перед внутренним взором.

Зато всегда живым и неизменным звучал во мне материнский голос.

С волнением я следил с высоты за извилистым течением Дашгынчая. Отсюда был хорошо виден весь путь реки до ее впадения в Аракс. В детстве мне чудилось, что Аракс и есть край света. А гусиные стаи, которые с гоготанием проносились над головой, есть небесные тропинки, по которым можно, не касаясь земли, перевалить гору и сразу очутиться по другую сторону хребта.

В моем воображении одна за другой оживали картинки детства, проведенного у подножья Каракопека.

Осень… Луга в пожухлых травах, жнивье желтеет. С опаской заглядываю в овраг, который казался когда-то бездонным. Но как со временем уменьшаются холмы, так мельчают и пропасти! Раньше, чтобы дотянуться до гнезд синиц, которыми испещрены края глинистого обрыва, мы, мальчишки, громоздили пирамидой плоские камни да еще взбирались друг другу на плечи. Теперь, встань я хоть на дно оврага, до края не так уж и высоко. Что же случилось? Холмы словно присели на корточки, а пропасти засыпались?..

Было жаль детских впечатлений, я поспешил уверить себя, что дело просто в ракурсе: я стою слишком высоко над селением. Вот и кажется, будто горы постепенно тают.

Но ведь и мать моя словно бы тает! Сгорбилась ее спина, не так проворен шаг. Мать — самое неизменное, что у меня есть. Если ее черты истончились, а вся она пригнулась к земле, почему то же самое не может случиться с горами? Говорят, старея, жемчужина медленно истаивает. Не трескается, не раскалывается, а именно тает, уменьшается в размере. Этого не заметить человеческому глазу. Но остановить ее исчезновение нельзя.

Неужели в грустном увядании матери виноват именно я? Может быть, ее гложет постоянная тоска по старшему сыну? Принять мой городской быт она не в силах. Ей душно и невыносимо в городе, она брезгует покупной едой, смотрит с подозрительностью на толпы людей, заполонивших улицы.