Планета матери моей. Трилогия

Алибеков Джамиль Адил оглы

Мать объяснила, что он на новом карьере. Раскопали там камень, белый как яичная скорлупа. Старшеклассники его рубят и возят для новой школы. Фундамент уже заложен.

Мать продолжала оживленно:

— Теперь детям незачем будет ездить в город. Из трех окрестных сел соберем учеников. Видишь, сколько камня навезли? Для четырех школ хватит.

Я спросил о сестре.

— Садаф часто ночует у учительницы Мензер. Вчера чуть свет вбегает ко мне запыхавшись: «Нене, а где гага?» Сердце как у птички трепыхается. Пожалела девочку, не сразу сказала, что ты не приехал. Всех мое глупое сновидение всполошило! А тут и учительница пожаловала. Тоже торопилась, дышит тяжело.

Так разочарованные и ушли обе. А потом, смотрю, двинулись в сторону карьера. Мензер одних ребят надолго там не оставляет. Девочкам тоже нашла дело: собирают по склонам оврага сухие корни и ветки, дрова на зиму для школы.

Мать говорила и одновременно хлопотала вокруг стола под тутовым деревом. Расставила табуретки, сработанные руками Амиля. Расстелила скатерть в крупных красных цветах, вышивка была ее собственная. На траве раскинула палас с несколькими пуховыми подушечками и подушками-мутаке, чтобы подложить под бок. Палас был новый, я его раньше не видал.

Проследив мой взгляд, мать с гордостью пояснила:

— Это Садаф для тебя выткала. Погляди с изнанки, — она приподняла край паласа, где было обозначено мое имя и дата выделки ковра. — Золотые руки у девочки! Теперь ткет для второго брата. Только имя его не хочет поставить. Может быть, этот палас, говорит, станет подарком для невесты Замина? «А тебе еще рано о женитьбе думать». Амиль хотел ее стукнуть, да она увернулась. Ссорятся все время. Не знаю, как их унять?

Мне почудился в последних словах матери скрытый упрек. Трудно ей с детьми, а старший сын от домашних забот совсем отступился.

— Амиль скоро кончает школу. Какие у него планы? — спросил я. — Захочет учиться дальше, возьму с собою в город. Неплохо бы ему получить высшее образование.

— Все образуется в свое время, — уклончиво отозвалась мать. — Каждый займет предназначенное ему судьбою место. Зачем прыгать выше головы? Слава аллаху, вы все уже выросли. Пусть никогда не вернутся черные дни! О хлебе насущном беспокойства у меня нет…

Мать говорила, а сама озабоченно поглядывала на соседский дом. Наконец издалека помахала кому-то рукой.

Я перегнулся через подоконник, заглянув в наше низкое окно. Все было на старых местах, вещи знакомые. Вот дряхлый шкаф, вернее высокий фанерный ящик. В нем когда-то привезли в школу приборы для уроков физики. Я сам прибил полочки, сделал перегородку. С одной стороны мать ставила посуду, по другую хранила запасы чая и сахар. Верхнюю полку отвели под мои книги, застлали газетой. Вместо дверцы, чтобы книги не пылились, мать сшила занавеску из дешевого атласа. Края газеты были теперь в узорах, искусно вырезанных ножницами. На стене висело множество фотографий.

За спиной раздался голос матери:

— Почему так робко заглядываешь в окно? Входи в свой дом. Чем богаты, тем и рады. Твоя сестренка всю бумагу вчера извела: вырезала узоры, застилала полочки. Хижину бедняка украшает опрятность.

Я ответил ей в тон:

— И поэтому, когда бедняк возвращается домой, он находит его более красивым, чем оставил. Не знал, что Садаф такая рукодельница. Надо будет ей привезти каких-нибудь ярких лент, пусть занимается.

— Что ж, привези, сынок. Только-только начинаем от войны душой отходить, вот и хочется, чтобы вокруг все стало ладным и красивым. Но особенно в голове подарков не держи. Не в вещах счастье. Мирское — оно и остается в миру! Богачи прежде все гребли и остались на пустом месте. А те, кто болел за общее дело, не жалел себя, выдвинулся вперед. Это справедливо. Доброе дело у потомков откликнется. Оно подмога всем людям и в светлые, и в черные дни.

Внезапно раздались прерывистые звуки клаксона. Кто это сигналит без толку? Вот тебе на! И кабина, и кузов были полны детворы. Но я не стал их прогонять. В памяти всплыло собственное босоногое детство, когда я бежал за фаэтоном дяди Селима.

Воспоминания детства не всегда безболезненны, хотя и неотвязны. Занятый другими, взрослыми делами захлопнешь перед ними дверь, а они заглядывают с крыши сквозь печную трубу. Как шалунишек за ухо, выведешь за порог — они вырвутся и все-таки бегут следом, балуются, загребают ногами пыль, не отстают. Их нельзя обнять, как ровесников, но нельзя и оттолкнуть, сбросив под гору, словно докучный камень.

Эх, детство… Лишь ненастная погода была нам помехой для игр. Однажды, когда все селение накрыл густой туман, один из мальчишек предложил взобраться на верхушку холма. Там обязательно увидим солнце, уверял он, наиграемся всласть. А надоест, так спрыгнем в туман, будто на мягкую подушку, он и опустит нас прямо к собственным домам. «Нет, — со смехом возразил другой. — Лучше будем стоять на горе и сматывать туман по ниточке, как клубок шерсти. А потом затолкаем в мешок и накрепко завяжем, чтобы всегда было ясное небо!»

Эта история с туманом пришла мне на ум потому, что вспомнился дядя Селим. В какой промозглой мгле затерялась его судьба? Жизнь принуждает нас проявлять бесконечное терпение. Тяжкую беду может одолеть и пересилить только выносливость.

Свою любовь я тоже приучил к терпеливости. Разве так уж невозможно, что дядя Селим может еще объявиться? Я знал подобные случаи. И в послевоенные годы продолжали приходить вести о потерявшихся фронтовиках. Некоторых превратности плена забросили в дальние страны, они там обжились, завели новые семьи… Лишь сердце по-прежнему тянуло их на родину, забыть родину можно, только забыв самого себя. Как земля вращается вокруг солнца, так помыслы человека сосредоточены вокруг Родины.

На фронте я очень маялся разлукой с отчим краем. Как живые вставали перед внутренним взором то чинара над родником, то кусты тальника вдоль берегов Дашгынчая или запруженный ручей, куда я забрасывал удочку, либо крутые тропы Каракопека и первые весенние бабочки среди молодой травы, за которыми гонялись мальчишки. Родной край на всю жизнь сохраняет неистребимую притягательность! Если дядя Селим жив, он рано или поздно вернется к родным горам.

А если не вернется? Тогда полноправной хозяйкой останется его тень. Старуха Гюльгяз будет упрямо охранять потухший очаг. Мензер тоже не изменит строгому долгу. Сколько преград перед моей любовью! Одну можно преодолеть, другую, поднатужившись, разрушить, в третьей проделать узкую лазейку. И что же? Все равно запнешься на четвертой, на пятой… Я могу сделать попытку растопить уговорами затвердевшее сердце Халлы, но как унять ярость пылающих очей старой Гюльгяз?!

— Сынок, о чем задумался? Смотришь в одну точку, как, бывало, в детстве. Не проходит у тебя эта привычка. Я тут завозилась с дровами, а ты голоден. Скинь пиджак, умойся, ты весь в дорожной пыли. Пока набегут соседи, поешь спокойно и отдохни. У тебя глаза от недосыпа красные.

— Скажи, нене, благополучна ли бабушка Гюльгяз? И все другие?

— Ох, сынок, один край селения под боком, а второй у дальних холмов. Сразу обо всех не расскажешь. Кого захочешь навестить, туда и сходим. О тебе многие справляются, любят тебя… Ну, скидывай ботинки, носки. Дочка соседки Пакизы, Шафаг, ты ее знаешь, принесла из родника свежей воды. Здешняя вода как лекарство. Скажешь, постарела твоя мать? Кувшин воды и то ей приносят чужие девушки-невесты, а?