Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
— Что вы, тетя Зохра! Замин теперь горожанин.
— Вовсе нет! — возразил я. — Нене права: нельзя забывать, что мы земляки. Я остаюсь на завтра! — неожиданно вырвалось у меня.
Решение созрело мгновенно. Понимая, что прогуливаю целый рабочий день, я все-таки не мог отказать землякам в помощи. Особенно Мензер-муэллиме.
— Дядя Рагим пришел к нам! — крикнула от порога Садаф. — Ждет тебя, гага! А с ним еще гости.
Я вопросительно взглянул на Мензер: уходить на середине разговора, не обидит это ее?
Видно было, что Халлы огорчена. Она пододвинула мне стакан чаю, потом смущенно отвела руку, стала расправлять концы скатерти, завертела в руках сахарницу. Ее тревога передалась мне.
При имени дяди Рагима — отца Халлы — в душе поднялась давняя обида. Она дремала годами под спудом похороненных воспоминаний, но сейчас прошлое словно взбрызнули водой и оно причиняло прежнюю боль. Ведь это благодаря ему, Рагиму, мы так несчастны с Халлы! Если бы можно было забыть, перекроить судьбу иначе!
Но узник утраченной любви не ищет забвения. Он вновь и вновь ныряет в пучину собственных мук. И если какой-нибудь милосердный страж распахнул бы окованные железом двери, сказал: «Ты свободен. Живи отныне без боли и страданий», — то добровольный узник лишь усмехнется в ответ бледной улыбкой, не переступив порога своего многолетнего каземата.
Но кто эти люди, которые разрушают чужое счастье? Если я мысленно выстрою их в общий ряд, первым среди них окажется дядя Рагим. Как часто, уминая большим пальцем трубочный табак, округлив рот под пышными усами и вскинув бровь в деланном безразличии, он упрямо гнул свое, подчиняя дочь недоброй воле. Поэтому я продолжал сидеть, не двигаясь с места. Халлы тоже бросила всего два жестких слова:
— Пусть ждет.
Мать несмело скрипнула стулом. Халлы принялась убирать стаканы, нервно дребезжа стеклом. По народному обычаю, в том доме, где траур, нельзя вставать из-за стола раньше, чем будет убрана посуда. Простодушная Садаф поспешила помочь своей учительнице и унесла сахарницу.
Мензер тотчас положила на освободившийся стол тетрадь с чертежами.
— Вот проект новой школы. Хочу, чтобы ты его посмотрел, Замин.
Мать поднялась с виноватым видом и направилась к двери.
— Прости, дорогая. Я должна все-таки пойти принять твоего отца. А вы не спешите, раз Замин решил остаться. Вечер длинный. Садаф, доченька, подкинь угольков в самовар.
Мать набросила на плечи шаль, и только сейчас, в ярком свете, я увидел, как к лицу ей мой подарок. Под шалью не видно ни сгорбленной спины, ни старушечьей кофты, которая стала слишком просторна для хрупких плеч.
Провожая мать до дверей, я увидел в полосе света на растянутой во дворе веревке пиджак дяди Селима. Значок в виде пропеллера снова был приколот к лацкану.
— Замин, почему ты все время смотришь на этот пиджак? — с запинкой спросила Мензер. — Он в самом деле принадлежал Селиму. Я достала его, чтобы проветрить, да и надела, когда поехала с ребятами на карьер. Он немаркий. Более подходящей одежды не нашлось.
— А ты, однако, проницательна. Значит, голова занята не только школой?
— Моя наблюдательность тоже профессиональная привычка. В поведении детей, чтобы правильно их понять, приходится замечать любую мелочь. Им выпало трудное детство. Отцы у многих погибли, пришлось рано становиться взрослыми. Это совсем другое поколение, Замин, во многом отличное от нас. Они не так охотно следуют чужим наставлениям.
— Может быть, это к лучшему? Им будет легче отбросить обычаи, которые тяготели над людьми веками.
— Не надо так спешить расставаться с обычаями!
Она что-то не договаривала, но я предпочел перевести разговор на другое:
— Твой отец захотел со мною повидаться… Зачем?
— Мы давно не дети, Замин. Нам надо поговорить откровенно. Твоя мать поняла, что я задержала тебя не случайно.
— Так поговорим!
— Отец не дает мне последнее время покоя. К нему то и дело засылают сватов, даже из города. Для девушки это нормально, она, по поговорке, ореховый куст, на который каждый прохожий стремится накинуть петлю, пригнуть до земли. Но моя юность уже миновала. Я вдова. А про вдову можно распустить любые слухи. Особенно после смерти Гюльгяз-арвад, когда я живу одна.
— Что советует тебе моя мать?
Халлы поняла мою мысль. Слегка пожала плечами:
— Твоя мать авторитет для нас обоих. Единственно, чего она хочет, это чтобы я не ссорилась со своими родными. Иногда я по неделям не приходила к отцу. Тогда она брала меня за руку и мирила с ним. А мне советовала: «Ведь ты грамотная. Пошли еще один запрос о Селиме. Вдруг отыщется след?» Вот я и написала недавно.
— И что же?
— Пока ничего определенного. Обещали навести справки в архивах. Ну а отец… По правде, он уже давно ждал тебя.
— Халлы! — вскричал я. — Поверь, я ни в чем не изменился! Моя жизнь идет однообразно, взваливаю на себя побольше обязанностей, как будто нанялся у черта таскать мешки. Живу и не живу. Жду тебя…
— Ах, Замин, Замин… Я признаю, ты много повидал на свете, стал по-настоящему взрослым. Но есть одна область, где всегда темно и легко заблудиться. Это наше собственное сердце.
— Я не понимаю тебя. Почему мы не можем построить жизнь по собственному желанию?
Она сидела, положив руки на стол, негромко постукивала пальцем. Я ощутил себя беспомощным мальчуганом за ученической партой. Словно в чем-то провинился и сейчас последует нагоняй. Даже звонок на переменку не в силах спасти меня от выговора. Никакие оправдания не будут приняты!
Учительницу Мензер, должно быть, смягчил мой понурый вид. Она слегка улыбнулась.
— Только птички небесные вьют гнезда где вздумается. Но они не отбивают друг у друга любимых! Сходятся в пару по взаимному расположению, а потеряв супруга, не могут больше утешиться. Таково, по крайней мере, народное поверье. Война разметала людей, будто голубков и голубок… Много ли вдов в нашем селении обрели вторых мужей? То-то и оно. Знаешь поговорку? Попал на базар, видишь, все щурятся, и сам сощурься.