Планета отложенной смерти (сборник)
Шрифт:
Склонность к самоанализу, доставшаяся мне от отца, не раз впоследствии вынуждала меня задаваться вопросом, почему я, человек, к аффектации вовсе не склонный и, пожалуй, даже скептический, довольно-таки равнодушный ко всем, кроме себя самого да еще тебя, так болезненно и бурно воспринял гибель Коперника — он ведь только считался моим другом, как и десятки и сотни прочих, с кем сталкивала меня жизнь. Хотя, конечно, он для меня значил побольше этих многих прочих. Почему я воспылал такой бешеной жаждой мести к его убийцам? В том, что убийц несколько, я ни секунды не сомневался. И я до сих пор на свой вопрос точного ответа не знаю. Предполагаю, что одной из причин было наработанное в проборах чувство общей жизни с напарником — если идешь на опасный отлов и твой товарищ погибает, ты имеешь очень мало шансов вернуться живым на базу. Еще предполагаю, что из-за моего отношения к городу. Он с самого начала встретил нас обоих, как враг. Враг мелкий, достойный разве презрения, но встреченный в неожиданном месте. И цветастые эти, и кретиноватый Маркус, имеющий мордашку иисусика, и проход наш от космодрома до магистрата — мы были вместе с Коперником и заранее вроде бы против всех. Не знаю. И еще одно — сам, конечно, Коперник. Не друг, ну какой там друг, просто он особый был человек, я таких не встречал больше. Даже и сказать не могу точно, чем он для меня был особым — может быть, тем, что он всегда и всех понимал, всегда и во всем как бы сочувствовал, даже тем, кого уничтожать собирался — и уничтожал, кстати. Таких я больше не видел, вот разве тебя, но и ты тоже… У тебя своя жизнь была, ты ее ото всех охраняла, и от меня в том числе. А Коперник — он раскрывался, он, если точнее, тебя раскрывал, и хлопал тебя по плечу, мол, все нормально, старик. Понимаешь, с ним можно было поговорить. Так и примем.
А вообще-то она редко приносила мне пользу, эта склонность к самоанализу. Остались без ответов такие простые вопросы, как, например, о том, зачем я пошел в куаферы и как с куаферством склонность с самоанализу может сочетаться — ведь люди мы действительно грубые, развитые больше физически, чем интеллектуально, «неандертальцы», как сказал один небезызвестный в наших кругах резонер, договорившийся в конце концов до того, что человечеству и вообще жить не стоит, если оно породило куаферство, фашизм и рабовладельческий строй. Он потом струсил и стал предателем, между прочим.
И вот я стоял над тем местом, где недавно мешком свалился мой друг Коперник с передавленной шеей, стоял и постепенно заряжался желанием немедленно действовать. Я сжимал кулаки и зубы. Я вспоминал магистрат, цветастых, я заново проигрывал все, что успело произойти с нами в Эсперанце, вспоминал подробности рейса на Галлину. Зацепок, подозрений было сколько угодно, но не складывалась из них картина, непонятно было, что делать. Самым подозрительным для меня — была встреча с гидом цветастых. «Насыщенная программа»… Теперь насыщенная программа ждала одного меня. Состояла она пока почти сплошь из неизвестных мне пунктов, но по крайней мере один пункт, первый, стал для меня ясен — космопорт.
Легкий стук о дорожное покрытие, музыкальный скрип — сзади села машина.
— Он! Ну наконец-то!
Я нехотя оборачиваюсь, мне трудно заставить себя оторвать взгляд от места, где убили моего друга Коперника, теперь-то уж я уверен, что Коперник был очень дорогим для меня человеком, самым дорогим после тебя (это так странно, что я выговариваю тебе слова любовных признаний, когда уже бросил тебя, оставил одну, от меня ты такого, наверное, не ожидала). Вижу машину, обыкновенную бесколеску с полупритушенными габаритными огнями… Нет, не совсем обыкновенную. Красные лампочки чередуются с синими. Это значит, что мной заинтересовалась полиция. Что ж, вполне естественно.
Около машины — человек в плаще. Ничего полицейского, кроме невероятно широких плеч. Впрочем, широкие плечи сейчас выращивать модно. Не сходя с места он спрашивает утвердительным тоном:
— Хлодомир Вальграф, если не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь, — отвечаю я, одергивая халат.
— Служба городского спокойствия. Гранд-капитан Фей. Эрих Фей.
— Вокруг меня, как видите, никаких беспорядков.
— Мы вас искали, — укоризненно говорит полицейский. — Вы убежали из больницы, и пришлось вас искать.
— Со мной все в порядке, еще раз повто…
— У меня к вам, с вашего разрешения, несколько простеньких вопросов.
— Спрашивайте. Только быстро. У меня нет времени.
Лица полицейского я не вижу, оно в тени, и это раздражает меня. Вижу только блестящий плащ, из-под него выглядывает что-то действительно форменное, но вот плащ! Полицейские не могли такое носить, в служебное время, во всяком случае. Блестящая, в фиолетовую искринку, ткань (она тогда не вызвала воспоминаний о втором выстреле, да и вообще плащ из воспоминаний был совсем не такой), множество карманов, изобилие тканой интеллектрики, множество приспособлений, совершенно нефункциональных, таких, как петельки на бедрах и в подмышках для просовывания, надо думать, больших пальцев, кармашки для цветов. Цветов, правда, не было.
— Вы видели, как убили вашего коллегу Коперника?
— Видел. Мальчишка, жиденький такой, невзрачный, догнал его сзади и петлю на горло накинул. Оплошал что-то Виктор. Ему бы оглянуться тогда. Нет бы ему посмотреть, что сзади творится.
— Смею заверить, это бы ему не очень помогло. Местные ребятишки довели этот способ до совершенства. Наш город, — объявил он с гордостью, — иногда называют родиной душителей.
Хорошенькая слава у вашего города. Что ж это вы, служба городского спокойствия?
Эрих Фей искательно подхихикивает.
— Вы не знаете, у него в Эсперанце были враги?
— Не знаю.
— Знакомые?
— Понятия не имею, — мне не хочется сообщать ему никакой информации. Мне он и сам подозрителен, этот гранд-капитан Фей в его нарядном плаще, опора и символ городского спокойствия.
— Что-нибудь подозрительное случилось за этот день?
— Нет.
— А не упоминал он…
— Чего не упоминал?
— Да я не знаю. Что-нибудь, какие-нибудь аллюзии из прошлых своих космополовских инквизиций?
При слове «космопол» его голос наполняется вдруг самой искренней ненавистью.
— Простите, не понял?
— Да нет, это я так.
Гаденько хихикнув, Эрих Фей умолкает. Он переваривает информацию, он задумчиво трет лицо, все еще покрытое тьмой.
— Еще вопросы? А то у меня времени нет.
— Да, еще пару минут, с вашего позволения. Такой вопрос: как по-вашему, за что его могли убить? Он никому не мог стать поперек дороги?
— Это космополовец? Да у него врагов, что у вас домов!
— Ну да, ну да. Конечно. Только видите ли, в чем дело, — говорит Эрих Фей, блюститель городского спокойствия, и наконец выступает из тени (лицо у него грубое, толстое, состоящее в основном из щек и усов), — убили-то его здесь. Тут много профессионалов. Они уже давно просто так, из любви к искусству, людей не убивают. Вот вы все инспектируете, а мы, с вашего позволения, уже два года как порядок здесь навели… Ну, почти навели. Трудно, сами понимаете. (Голос полицейского приобретает застольно-доверительную окраску.) Туристы, цветастые, метаморфозники, кто только сюда не ездит. Чуть что случись, с кого спрашивать? Только причина убрать вашего друга все-таки должна быть. И веская.