Планета Шекспира
Шрифт:
Хелен умерла, подумал он. Умерла и лежит под стальным блеском чужих звезд на безвестной планете незарегистрированной звезды, где на фоне черноты космоса громоздятся туши ледников застывшего кислорода и изначальные скалы лежат, не подвергаясь эрозии тысячелетие за тысячелетием; на планете столь же неизменной, как сама смерть.
Все трое вместе — Хелен, Мэри, Том. Только он избег этого — избег потому, что находился в камере номер один, потому что тупой, неуклюжий, ограниченный робот не мог придумать ничего другого, чем делать дело по номерам.
«Корабль», — прошептал он в уме.
«Спите», —
«Черт тебя побери, — прошептал Хортон. — Нечего обращаться со мной, как с младенцем. Нечего указывать, что я должен делать. Спите, говоришь. Отвлекись, говоришь. Забудь все это, говоришь».
«Мы не говорили, чтобы ты забыл, — возразил Корабль. — Память драгоценна, и пока ты должен горевать, держись за память покрепче. Когда горюешь, знай, что мы горюем с тобой. Ибо мы также помним Землю».
«Но вы не хотите туда вернуться. Вы собираетесь идти дальше. Чего вы ждете найти, чего ищете?»
«Невозможно узнать. У нас нет ожиданий».
«И я пойду с вами?»
«Конечно, — ответил Корабль. — Мы — одна команда, и ты ее часть».
«А планета? У нас будет время ее осмотреть?»
«Спешить некуда, — сказал Корабль. — У нас впереди все время, сколько его есть».
«Что мы чувствовали этим вечером? Это ее часть? Или часть того неизвестного, что мы отправляемся искать?»
«Спокойной ночи, Картер Хортон, — сказал Корабль. — Мы еще поговорим. Думайте о приятном и постарайтесь уснуть».
О приятном, подумал он. Да, приятное было — там, позади, где небо было голубым и по нему плыли белые облака, и океан, словно нарисованный, поглаживал длинными пальцами словно нарисованный берег, и тело Хелен — белее песка, на котором она лежала. Был пикник и костер, и ночной ветер, колеблющий смутно различимые деревья. Был огонь свечей на нежно-белой скатерти с расставленными искрящимися рюмками и мерцающим фарфором, с музыкой на заднем плане и разлитым повсюду довольством.
Где-то в окружающей тьме неуклюже шевелился Никодимус, силясь не создавать шума, а в открытый люк проникала отдаленная скрипучая возня чего-то, какого-то, как он решил для себя, насекомого. Если только здесь есть насекомые, подумалось ему.
Он попытался думать о планете, лежавшей за иллюминатором, но, похоже, не мог о ней думать. Она была слишком новой и странной, чтобы думать о ней. Но зато он обнаружил, что может вызвать в уме пугающее представление об огромной, пугающей глубине пространства, разделяющего Землю и это место, и увидел мысленным взором крошечное пятнышко Корабля, плывущего в этой страшной необозримости пустоты. Пустота преобразилась в одиночество, и он со стоном повернулся на другой бок и крепко стиснул подушку под головой.
9
Плотоядец явился вскоре после рассвета.
— Хорошо, — сказал он. — Вы готовы. Мы выступим без спешки. Идти недалеко. Я осмотрел туннель, прежде чем уйти. Он не исправился.
Он возглавил шествие — вверх по крутому склону холма, потом вниз, в долину, лежавшую так глубоко среди холмов и настолько поглощенную лесом, что ночная тьма там еще не совсем рассеялась. Деревья уходили ввысь, лишь с немногими ветками на первых футах тридцати или около того, и Картер заметил, что по общему строению
Тут и там из склона холма выступали скальные выходы, а когда они спустились по второму холму и пересекли небольшой, но бурный ручей, на противоположном берегу встал невысокий гребень. Плотоядец привел их туда, где тропа уходила в разлом посреди каменной стены, и они вскарабкались по углубленной в камень тропе. Картер заметил, что гребень был чистым пегматитом, без признака осадочных наслоений.
Они поднялись на обрыв и оказались на холме, поднимавшемся к новому гребню, выше того двойного, который они только что пересекли. У вершины гребня проходил низкий скалистый выступ с россыпью валунов. Плотоядец уселся на каменную плиту и похлопал возле себя, приглашая Хортона присесть.
— Здесь мы передохнем и восстановим дыхание, — сказал он. — Земля здесь вокруг неровная.
— Далеко еще? — спросил Картер.
Плотоядец помахал пучком щупалец, служившим ему рукой.
— Еще два холма, — сказал он, — и мы почти на месте. Вас, кстати, не захватил божий час вчера ночью?
— Божий час?
— Так его называл Шекспир. Что-то опускается и касается. Словно кто-то есть рядом.
— Да, — подтвердил Хортон, — он нас застал. Ты нам можешь сказать, что это?
— Не знаю, — ответил Плотоядец, — и мне это не нравится. Оно тебя открывает до брюха. Потому-то я и оставил вас столь внезапно. Очень уж оно меня пробирает. Прямо водой делает. Но я все же чересчур задержался. Меня захватило по пути домой.
— Ты хочешь сказать, знал, что оно наступит?
— Это бывает каждый день. Или почти каждый. Бывает время, не очень длительное, когда это вовсе не приходит. Оно сдвигается по суткам. Теперь это наступает по вечерам. Каждый раз чуточку позже. Сдвигается через день к ночи. Все время меняет свой час, но изменение очень маленькое.
— Оно все время приходит, пока ты здесь?
— Все время, — подтвердил Плотоядец. — Не оставляет в покое.
— У тебя нет представления, что это?
— Шекспир говорил, это что-то из космоса. Он говорил, что оно работает, как нечто отдаленное в пространстве. Приходит, когда та точка планеты, на которой мы стоим, поворачивается к какому-то месту далеко в космосе.
Никодимус, рыскавший по каменному уступу, вдруг нагнулся и подобрал обломок камня. Теперь он гордо возвращался к ним, держа в ладони несколько камешков.
— Изумруды, — сказал он. — Вымыты эрозией и лежат на земле. В породе есть и еще.
Он протянул их Хортону. Хортон рассмотрел их поближе, держа на ладони, попробовал указательным пальцем.
Плотоядец заглянул ему через плечо.
— Милые камешки, — сказал он.
— Черт возьми, — сказал Хортон. — Больше, чем милые камешки. Это изумруды. — Он поднял взгляд на Никодимуса. — Как ты узнал их? — спросил он.