Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю
Шрифт:
Может быть, эти собаки были по–своему благодарны дедке за его новую жизнь, за его мягкие добрые руки на их ушах и за долгие теплые вечера, которые теперь они всегда проводили вместе.
Метели, ночи, пропущенный праздник
Наша охота начинается с черной тропы, но, в отличие от всех других охот по черной тропе, она ждет крепкую, схваченную хорошим морозцем дорожку под ногами.
Давно занесены в лес продукты; занесены, расставлены по местам и пока только ждут, выстаиваются под дождем и мокрым снегом капканы — клепи — на куницу. Еще не пришло время сторожить
Позавчера из деревни исчез Васька Спицын, уведя с собой трех собак и злополучного кота. Утром я уже не застал его дома, а на следующий день «сбежал» в тайгу и сосед дедки Афони.
Мужики, как всегда, исчезают из деревни один за другим, и деревня тут же стихает, словно грустно ждет, что на завтрашнее утро совсем останется без мужиков.
Женщины вроде все так же гремят по утрам ухватами, шумно обряжая детишек в школу, но когда утренняя суета уляжется, поостынет вместе с самоваром, присядет у окна хозяйка, поправит на голове платок и вспомнит добрым словом мужа, ушедшего надолго, и с надеждой посмотрит в сторону леса, старого разлучника, с которым давно уже свыклась.
Там идут сейчас наши охотники, идут от зимовья к зимовью, от костра к костру, и уже к первому ночному огню по дороге, глядишь, да и принесут взятую по пути дорогую шкурку.
А дальше: каждый день припирать колом дверь избушки, обходить болота и острова, возвращаться обратно и у скромного огня печки–камеленки коротать глухие вечера поздней осени — ранней зимы и вести отсчет тем дням, которые зовутся днями охоты.
Сам охотничий день остается на тропе, забирает у тебя все силы и оставляет на вечер лишь усталость, память близких и планы на новые охотничьи тропы.
Богата и легка черная тропа, и где-то надо очень поторопиться на ней, а то ляжет, упадет разом зима, начнут вязнуть в глубоких сугробах собаки, и за короткий зимний день по такой дороге уже не обегать столько, как по ноябрьской прочной таежной дорожке. Тогда реже выпадет ночевать в избушке, чаще ночь остановит на полпути за зверьком, и начнется для охотника еще один отсчет — начнется счет кострам под елкой.
К январю из леса порой приходится и уходить — снег еще не отлежался, не загустел, собакам трудно поспевать за куницей по рыхлым сугробам. И тогда бреди домой ждать февраль, ждать светлые дни, короткие ночи и примятый, осевший под ветрами снег. А в феврале снова лыжи, собаки, снова знакомые дуплистые осинники, еловые острова, вставшие над болотами, и снова вести счет ночам в охотничьей избушке.
В феврале ночной костер под елкой уже редкость — прибавившийся день в феврале дает закончить охоту до темноты, да еще от охоты остается теперь время вскипятить по полудню чай. И только когда упадет на тайгу с воем и слепым снегом погода, вспомнит охотник и в феврале о нодье, о сухой сосне, что осталась примеченной еще с черной тропы.
К марту охота останавливается, затихает. Зверь оживает, начинает широко ходить перед свадьбой и готовится раздеться, скинуть зимний мех — какая уж там охота на худого зверя. Тогда молча собираешь мешок, подвязываешь к потолку
Собаки, словно все понимают, весело крутят хвостами, вертятся у мешка, собранного в дорогу, ревностно поглядывают на ружье и не могут никак дождаться той минуты, когда ты поднимешься наконец с нар, приберешь с пола случайно оброненную щепку, положишь ее у очага и последний раз в эту зиму откроешь дверь избушки.
Да и как не понять собакам, что впереди дом, заботливая хозяйка, сытный обед, если еще с вечера ты аккуратно завернул в льняное полотенце и убрал в походный мешок давно правленные куньи шкурки…
Так и оканчивается каждая твоя охота, оканчивается последней белой тропой, и никто не виноват, если эта последняя тропа окажется вдруг слишком трудной.
В этом году на охоту нам не повезло. Черная прочная тропа совсем не пришла — снег сразу лег на сырую землю, и уходить в лес выпало по густым от мокрого снега болотам.
Морозы долго не заглядывали в тайгу, долго ворошила еловые лапы кислая метель. Зверь лежал по дуплам, почти не ходил и тоже, наверное, ждал добрых дней.
Добрые дни пришли не скоро, да и явившись, не остались надолго, а лишь показались раз–другой. А потом хватило жестоким морозом, и затрещало в лесу от мороза ледовито и страшно.
След зверя мерз тут же, порошился инеем, быстро вымораживался от холода запах зверя. Собаки сбивались со следа, только верхом, на слух держались за куницей, хрипли от морозного дыма и быстро сбивали ноги по ледяному крошеву.
Из-за собак приходилось не один день отсиживаться в избушке. Не жаловал мороз и человека — дышалось трудно, бежать долго опасались, ледяная папироса тут же хватала губы, как дверная скоба хватает на холоде мокрую ладонь. Стыла спина, пока ожидал голоса собак, ушедших в сторону, а глубокий, накиданный еще в ноябре снег топил по пояс и сокращал дорогу.
Когда мороз вроде бы чуть–чуть отступал и ты торопился наверстать потерянное, с еловых вершин падала на плечи метель, вьюжила, напрочь засыпала след и гнала тебя обратно в избушку.
Метели тоже гостили подолгу. Другой раз с неделю не показывались звезды, приходилось сидеть у печи, цедить из котелка чай и от греха подальше подкладывать в очаг лишь березовые чурочки — не дай лешему попутать, не попади на огонь ель, стрельнет она по избушке углем, растрогает душу обещанным выстрелом, а где он, этот выстрел, когда по крыше скачут косые снега, а дверь за полчаса придавит таким сугробом, что сразу и не выйдешь за нуждой.
За хмурым ожиданием солнца и тишины терялся счет дням — дни тянулись темными, похожими друг на друга, как одна ночь, и где-то под самый январь вышла у меня ошибка с лесным календарем.
К январю зимовье пришлось оставить и тронуться к дому. Мешок не тянул плеч, но ноги все равно вязли в глубоком снегу вместе с лыжами. Лыжи легко уходили в рыхлый намет и через каждый шаг добирались до болота.
Болота, ушедшие под снег до мороза, так и не застыли и теперь прочно хватали льдом лыжу и не пускали дальше.