Планида
Шрифт:
Отдохнули маленько, опять унтер кричит: становись! На станцию пойдем. Кое-как встали, побрели. Часа два три версты одолевали. Сзади, правда, телега шла: если кто упадет — на нее складывали. Да потом нарочно падать стали, чтобы на телегу попасть. Надоело охране такое дело. Смотрят — один упал, за ним сразу — другой. Прислонили их к стенке дома, стрельнули для порядку. Больше уж никто не падал.
На станции по вагонам, в которых и без того повернуться негде было, растолкали, заперли, продержали до утра, и — запыхтела машина — поехали! Хлеба дали по буханке, — да помаленьку жрите, а то снова дохнуть начнете. Да кого там. За сутки все прибрали. А потом опять голод начался. А там и мертвые начали объявляться. Поезду что: хох-хох! хох-хох! — стукает себе. Маленько пройдет — снова встанет. Осталось их вскоре человек двадцать из полсотни. Обезумел тут Никифор. Подполз к щелке, когда вагон на каком-то полустанке стоял, — грязный, мокрый, вшивый, — одни глаза блестят, — ни в руках, ни в ногах силы нет, — и говорит солдату, что с винтовкой вдоль путей ходил: эй, служивый! Слышь… За-ради Бога, за-ради матери твоей, али еще чего — стрель ты меня, а? Стрель, горемыку… — и забился головой об загаженный вагонный пол. Смеется солдат: ох ты, ушлый какой! Стрель ево. Да рази ж это можно? Не положено. Вот если бы ты, к примеру, побег задумал учинить — тогда бы с полным основанием. — А ты меня выпусти, — взмолился Никифор. — Выпусти да стрель — как будто я и впрямь бежать хотел. Испугался солдат: да! Выаусти я тебя, а ты — ширк, да и утек! Ох, хитрой. Пшел, стерва! — осердился и давай штыком Никифора в лоб подтыкать. Завыл Никифор от боли, отполз. А солдат, гордый своей сообразительностью, намуслил цыгарку и, подобрев, сказал: ниче, ниче! Теперя скоро…
И впрямь: назавтра вагон распахнули: выгружайсь! Сползли. Тут офицерье, солдаты забегали, прикладами, наганами колотят: встать, встать! Никто встать не может. Вдруг — катит по платформе на коротких ножках низенький полковник. Увидал такое дело — глаза выпучил, задышал тяжко: этто что такое? Подбежал к нему белобрысый офицерик — начальник поезда, — шпорами стучит, рапортует. А полковник не слушает его, толкает обеими ручками, вопит, слюной брызжет: ввы… вы что?! Этто кто такие? Это пленные, а? Да как вы смели! У нас тут представители иностранных держав, Красного Креста! Мы этот поезд специально формировали, чтобы им наших пленных показать! Приказ Верховного! А вы какую дохлятину привезли! Под трибунал!
Перепугался офицерик, — побелел, ногой, как конь, поигрывает: я, господин полковник, не в курсе совсем, мне приказали… Я думал — чем меньше, тем лучше, их ведь кормить-поить надо…
Схватился полковник за голову, туда-сюда раскачивается: олухи… ох, олухи! Да что ж я теперь иностранным господам покажу? А офицерик не растерялся: — Может, — говорит, — из местных жителей такой эшелончик сформировать? А этих — в расход! Глядит на него полковник, расшарашился, только: а… а… — квакает. Потом медленно так говорит: а если у них спрашивать станут, тогда как? — Да неуж они по-русски толкуют?
Тут полковик весь красными пятнами пошел, заревел: сволочь!! П-шел, идиот! Болван, садист! А офицерик плечами передергивает: я что ж, господин полковник, человек простой, фронтовик, хотел как лучше… Хотел по-простому, по-фронтовому… Схватился полковник за грудь, качается. Отдышался, говорит: ну, ладно. Надо их сохранить. Я господам представителям скажу, что пленные притомились маленько, отдыха просят. Даю вам неделю. Не-де-лю! Если они не примут человеческий вид… да веселый — веселый, слышите? — не уйдете от войскового прокурора. Он с вами чикаться не будет. В баню! Накормить! А недостачу — восполнить за счет местной тюрьмы. Там они тоже не больно гладкие. Да ладно! Я скажу. Выполняйте!
Повернулся офицерик, заскрежетал зубами, забегал: смотрят — подводы подогнали, загрузили всех. Да прежде хлеба с кипятком выдали. Привели в баню. Кусок мыла на десять человек разделили, — мойтесь, сердешные! Какое тут мыться — никаких нет силов; так, сполоснулись маленько. Обратно сунулись — а одежа-то где? Смеются конвойные: воон, на пустыре за баней! — полыхат, трешшыт! Сгрудились голые, ждут. Привозят чистое барахло на телеге. Рубахи солдатские, портки, ботинки с обмотками, фуфайки старые — одевайсь! — Гли-ко, братва, одежу дали, вроде как на лад дело-то идет! — Запади. На лад. Ишь, закурлыкал!
Оделись, построились. Шагом марш! Приплелись к сараям на окраине: располагайтесь, краснопузые. А тут уж кухня дымит — жратвой тянет. Ну, туда-сюда, ложки-котелки получи, к кухне очередью становись! Каша горячая, сразу не ухватишь, паразитку, а сидеть-то возле нее… а ну выхватит кто? Закашляли, засипели обожженные глотки, глаза из орбит вылазят, из ноздрей каша плывет… Хорошо! Поели, кипяточку попили, и — на чистенькую соломку завалились. Да больше полсуток и проспали. Фартовая жизнь началась. Если бы не караулы, так бы и жил. Одна беда — осень на дворе, холодно спать, хватает! Ну да ладно, корм горячий дают. И кипяток. Правда, поначалу человек пять за жадность животом поплатились: помимо своего чужое стали отнимать да съедать — объелись и померли. А не жадничай. Свое ешь. Однако через недельку выправились все, орлами стали смотреть. А тех, которых уж совсем хворыми привезли, подсобрали на пятый день, сгрузили на подводу, увезли в сопки. Залп оттуда бухнул — готово дело. Новых пригнали. Из тюрьмы здешней. Видно, кого уж поздоровей подбирали — ничего попадались ребята. Поначалу их настороже встретили — кто такие? — да потом рукой махнули: само собой разберется. В баню опять повели. Обстригли после бани. На фуфайках номера краской нарисовали. Ну, отдыхайте теперь. Не успели по местам разойтись — снова выходи. Высыпали из сараев, построились согласно номерам. Смотрят — ходят перед строем какие-то господа, с железками, с погонами на кителях — военные, знать-то, с ними бабы в белах платках. Не по-русски калякают. И узкоглазые среди них имеются — япошки, видно. Много их крутилось, как на вокзале выгружались. Ходят вся эта компания перед пленными, лопочет. И полковник низенький, что их на вокзале встречал, тоже с ними. А офицерик белобрысый сзади всей этой братии шныряет, злобно так по сторонам глядит: смотрите у меня, сволочи! Пикните только… Ну, вызывают, правда, по одному, спрашивают. Только полковник перед тем, как вызвать, с офицериком переглянется, а тот уж глазами туда или сюда стрельнет. А там пленный стоит, голову прямо держит, глаза выпучил, — ну-ка, голубчик, иди сюда! Какие претензии? — Никак нет, вашбродь! Нету претензий. — Пищей довольны? — Так точно, вашсокбродь, премного благодарим! — А начальством? — Дак начальство — што ж! Ихнее благородие — как отец родной! — Ну-ну. А отпусти мы тебя сейчас, — за кого воевать пойдешь: за красную сволочь, или за веру-царя-отечество? — За веру-царя-отечество, ясное дело, вашсокбродь! — Ну-ну. А не врешь? Вон глаза-то — бегают! Я тебя насквозь вижу. Посиди еще, подумай. Походили они так, походили, — ушли. Обратно по сараям всех разогнали. Где-то уж под утро: бах! бабах! — стреляют. Торкнулись к двери, — снаружи: не выходи! — кричат. В чем дело? Просидели взаперти полдня. В обед хлеб с кипятком принесли, — так пока сгружали, разузнали кой-чего.
Оказывается, с соседнего сарая мужики, которых с тюрьмы здешней пригнали, сговорились с солдатами, прихватили пару пленных поотчаяннее — из привезенных — да ночью и дали деру: три солдата и семь пленных. Да не так просто: офицерика белобрысого, конвойного начальника, порешили. Дождались, когда он пьяный караулы пойдет проверять, — да прямо в глотку штыком и засадили. Отрядили погоню — да чего там! — поди, угадай их — куда они дернули.
Сменили конвой. Всю роту. Пригнали на их место японских солдат. С этими — не больно-то! — табачком не разживешься, — так и норовят штыком пырнуть. Макаки. Сидит Никифор, переживает. Вот угораздило меня в тот сарай не попасть! Все одно прицепился бы… Посвистывал бы счас на свободе-то! Мечтает. А рядом на соломе трясет усами старый солдат Никола Хренов, байки травит: я, говорит, у япошек второй раз в плену обитаюсь. Я у них ишо в японскую пленным числился. И такой ведь это, братцы, народ, — дадут им эту рису, дак палочки две махонькие возьмет — раз-раз! — в секунд все смечет. Да аккуратно так. Смехота, да и только. Нехристи, одним словом. Ну, мне горе не беда. Я, робя, за ривалюцию все стерплю! И зорко так всех оглядывает.