Плантималь
Шрифт:
Я посмотрел на Шерил. В ее глазах не было ни ужаса, ни отвращения.
– Он дышит, – сказала она.
Она говорила спокойно. Я понимал, чего ей это стоило, но она не дала врачам повода унести ребенка.
– Функций ствола мозга достаточно, чтобы регулировать сердцебиение и дыхание, – сказала врач и очень мягко добавила: – Он ничего не чувствует. Никакой боли. Он не страдает.
– Мой сын жив, – решительно заявила Шерил.
Врач промолчала.
– Мой сын жив! – повторила Шерил.
–
Я плетусь в гостиную. Хочется кофе.
Взволнованная Шерил кивает на плантималя. Я смотрю и ахаю.
За ночь его пульсирующие доли треснули, как яичная скорлупа, и из них вылупилось создание сантиметров двадцать длиной: две голубоватые ручки с десятью крохотными бледно-зелеными пальчиками и две голубоватые ножки с десятью пальчиками, а сверху маленькая зелёная голова с едва намеченным носом, ртом, ушами, копна мягких похожих на траву волос и пара ещё не прорезавшихся глаз.
– Это чудо! – с благоговением говорит Шерил.
Вспоминаю, что говорил Дэйв: «Если они растут рядом с другими растениями, со временем перенимают их форму».
Другие растения – это мы.
Грудь Шепа вздымается и опадает, как это было и с его долями. Ручки и ножки подергиваются, а головка поворачивается из стороны в сторону.
Я выхожу из гостиной, прежде чем Шерил успевает что-нибудь сказать.
Мы уселись, и больничный юрист закрыл дверь. Неспроста прислали его, а не доктора.
– Мистер и миссис Карр, буду откровенен. С точки зрения закона больница не обязана поддерживать жизнь вашего сына.
– Конечно же обязана, – возразила Шерил. – Мой сын дышит и шевелится, если к нему прикоснуться.
– Это непроизвольные рефлексы. Юридическое определение смерти подразумевает необратимое прекращение высших мозговых функций – основы личности. А у вашего сына никогда не было и не будет высших мозговых функций.
Я знал, что он прав. Определение, которое он процитировал, было из громкого дела, что рассматривалось пару десятилетий назад в Высшем Всемирном Суде по правам человека. Вроде того, что никто не обязан поддерживать жизнь у пациентов в необратимом вегетативном состоянии. Дефицит ресурсов и общественная необходимость изменить формулировку смерти мозга на более гуманную и всё такое. В те годы по этому вопросу велись долгие дебаты, но потом люди согласились.
– Да как вы смеете говорить, что мой сын не личность! – ощетинилась Шерил. – Он улыбается, если погладить его по лицу.
Юрист сложил руки на груди. Я видел, как ему не нравится этот разговор. Думаю, он старался сделать всё как положено. Я сам всегда поступаю так же.
– Врачи говорят, что у Джоуи полностью отсутствуют слух, зрение, обоняние и осязание. Он не может испытывать никаких эмоций. У него нет и никогда не было сознания.
– Значит, врачи ошибаются.
– Могу сослаться на исследования. Медики сходятся на том, что это непоправимо.
– Зачем мне исследования, если я вижу его собственными глазами. Он понимает, кто я! Он реагирует, когда я ему пою.
Юрист посмотрел на неё не без сочувствия.
– А вам не кажется, что вы видите то, что хотите видеть?
Шерил промолчала.
Я вспомнил, как держал Джоуи. Отвечал ли он на мою ласку? Как я его воспринимал – маленькой личностью или просто комком плоти? Честно говоря, не знаю. Я совсем запутался. Я не знал, люблю ли я своего сына, могу ли вообще его полюбить.
– Наш персонал работает денно и нощно, мистер Карр. Мы не можем вечно поддерживать жизнь вашего сына. На нашем попечении есть и другие дети. Когда приходится выбирать между живыми детьми и безнадёжными, мы должны следовать правилам. Их не просто так придумали.
Лицо Шерил ожесточилось.
– Мы подадим в суд и получим предписание.
Юрист вздохнул. Интересно, есть ли у него дети. Интересно, любит ли он их. Интересно, трудно ли любить нормального ребенка.
– Поступайте как считаете должным.
«Я должен любить своего сына, – подумал я. – Должен».
– Говорю же вам, это растение! – вскипает Дэйв. – Это даже не обсуждается.
– Тогда почему он ведёт себя как ребёнок? – говорю я. – Почему?
– Смотрите, вот отчёт ботаников. Они препарировали целую кучу образцов. Никаких признаков нервной системы. Плантималь ничего не чувствует. Когда одного посадили рядом с пшеницей, он вырос похожим на пшеницу. Когда другого посадили вблизи стаи кур, выросло что-то вроде курицы с корнями. Но всё это лишь адаптивные, подражательные, непроизвольные реакции. Всего лишь проклятая мимикрия!
Я читаю отчёт. Дэйв говорит правду.
– Больше не буду их привозить, уж поверьте, – заявляет Дэйв. – Они же всех покупателей распугают. И хана бизнесу.
Суд наложил временный запрет, пока иск находится на рассмотрении.
Персонал больницы держался со мной и Шерил вежливо, но я чувствовал, что они скрывают раздражение. Мы наносили урон их бюджету – не только потому, что занимали место, им ещё и пришлось тратиться на тяжбу, которую мы наверняка проиграем. А может, из-за нас другие дети не получают должного ухода? Не сомневаюсь, что нас считали эгоистами.
И я готов был с ними согласиться.
Пока я кормил Джоуи, Шерил напевала ему. Разговаривала с ним, целовала, обтирала губкой.
Но никогда подолгу. Он все время был слабым, его сразу обратно подключали к системам жизнеобеспечения и накачивали лекарствами.
Наша с Шерил жизнь будто замерла. Этот период единственный, от которого у меня не осталось никаких сувениров. Да и что я мог бы хранить? Счёт из больницы? Судебный иск? Белое одеяло, которое напоминало бы о ночах в больнице, запахе антисептиков и постоянном пиканьи приборов?