Плащ и шпага
Шрифт:
Олимпия всего раза два поговорила с Леонорой и узнала все подробности пребывания графа де Монтестрюка у Орфиза де Монлюсон и, между прочим, о странной сделке предложенной там хозяйкой. Она ещё обстоятельней распросила принцессу и убедилась, что целью всех усилий Югэ де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, его Золотым Руном, одним словом, была — Орфиза де Монлюсон, герцогиня д`Авранш.
— Хорошо же, — сказала она себе, — а я, значит, была для него только орудием! Ну, если так, то орудие это станет железным, чтобы разбить их всех до одного!
26. Буря в сердце
Через несколько дней после отъезда Монтестрюка, за которым вскоре последовал отъезд Орфизы де Монлюсон, принцесса Мамьяни была приглашена графиней де Суассон и застала её сидящей за столом. На столе между цветами и лентами стояло два металлических флакона вроде тех, в которых придворные дамы держали духи, а в хрустальных чашках были золотые и серебряные булавки, похожие на те, что закалывают итальянки себе в волосы. Олимпия смотрела мрачно и сердито.
Она играла, казалось, этими булавками, не встав при входе Леоноры. Она сделала знак сесть рядом и продолжала опускать дрожащей рукой одну булавку за другой во флаконы. После этих манипуляций булавки приобретали какое-то блестящее покрытие.
— Вы меня позвали полюбоваться этими булавками? — принцесса, протягивая руку, чтобы взять булавку.
Графиня схватила её за руку и сказала:
— Эти булавки убивают. Берегитесь!
— Что это за шутка? — спросила принцесса, пораженная свирепым выражением лица Олимпии.
— Хотите доказательств? — вскричала Олимпия. — Это будет нетрудно, вот только жаль этого прекрасного белого попугая.
Потом, улыбаясь и взяв в одну руку конфету, а в другую — золотую булавку, она позвала птицу. Приученный есть сладости из рук графини, попугай прыгнул на стол. Пока он занимался конфетой, олимпия нежно гладила его и потом слегка уколола его в шею концом спрятанной в руке булавки.
— Смотрите теперь, что будет, — сказала она Леоноре.
Попугай даже не вздрогнул, ни капли крови не показалось на его белых перьях. Крепким клювом он крошил на мелкие кусочки полученную конфету и глотал их с наслаждением. Прошло две-три минуты. Вдруг попугай задрожал, раскрыл крылья, упал и дольше на двинулся.
— Посмотрите, — продолжала Олимпия, толкая бедного попугая к принцессе, — он мертв!
— Ах! Это ужасно! — воскликнула принцесса.
— Сосем нет. Это полезно. Когда вы вошли, я думала, какие услуги могут оказать эти булавки. Они одновременно и украшение, и оружие. Яду, покрывшему острие булавки, не повредит ни время, ни сырость — его действие всегда надежно.
Принцесса взяла булавки и смотрела на них с любопытством и страхом.
— Не все смертельны, как та, которую я испытала на попугае, прибавила графиня де Суассон. — Золотые убивают, а серебряные только усыпляют, погружая в летаргический сон на долгое время.
Она взглянула на принцессу и спросила с полуулыбкой:
— Хотите, я дам вам несколько таких булавок?
— Мне? Зачем?
— Кто знает?.. Мало ли что может случиться… Может быть, когда-нибудь они вам пригодятся. У какой женщины не бывает таких проклятых мгновений, когда она хотела бы призвать на помощь забвение!
— Вы, может быть, и правы… Если я попрошу у вас две булавки, вы мне дадите?
— Берите хоть четыре, если хотите.
Она придвинула хрустальные чаши к принцессе, которая выбрала одну золотую и одну серебряную булавку и воткнула себе в волосы.
— Благодарю, — сказала она, удивляясь, что приняла такой странный подарок.
Олимпия стучала ногтями дрожащих пальцев по столу.
— Послушайте! — сказала она, — я сейчас смотрела на эти булавки со странным желанием испытать на себе их адскую силу.
— Вы?
— Да, я! Я иногда чувствую себя очень утомленной, поверите ли? Когда я вспомнила о тайне этого яда, сохраняемой в нашем семействе столько лет, черные мысли пришли мне в голову. Потом другие мысли прогнали их, менее отчаянные, быть может, но наверное более злые! желчная улыбка скривила ей губы.
— Знаете ли вы, что такое ревность? — продолжала она.
— Да, кажется, знаю, — отвечала принцесса, и молния сверкнула в её глазах.
— Когда она меня мучит, то просто жжет огнем! В груди больно, сердце горит. Приходит ненависть. У меня нет тогда другой мысли, другого желания, другой потребности, как отомстить за себя!
Принцесса дрожала от её голоса. По лицу Олимпии, отражающему самую беспощадную, самую непримиримую злобу и ненависть, она видела насквозь всю её душу до самой глубины и ей стало страшно.
Графиня провела рукой по лбу и, подвинувшись к Леоноре, которая сидела безмолвная, продолжала:
— Вы хорошо сделали, что приехали, мне нужно было видеть лицо, напоминающее мне родину, бедную родину, которую я покинула для этой проклятой Франции!
— Вы, графиня де Суассон, вы жалеете, что приехали сюда? Я не думала, чтобы какая-нибудь из племянниц кардинала Мазарини могла пожалеть, что переменила отечество.
— Сестры мои — может быть… но я! И притом зачем нам то, что у нас есть, если нет того, чего хочется!
Она сделала несколько неверных шагов по комнате. Брискетта, на которую никто не обращал внимания, ходила взад и вперед, на вид равнодушная, занимая, чем попало руки, но внимательно прислушиваясь к разговору.
— Я попала в дурную полосу, — продолжала Олимпия. — Ничто мне не удается. Вот и Лавальер: она, должно быть околдовала короля. Ничего не придумаю против её соблазнов.
— Неужели вы не можете простить ей её счастье?
— А я разве счастлива?
Принцесса взглянула на графиню с удивлением.