Плащ и шпага
Шрифт:
24. Открытая борьба
Та же самая карета, в которой Брискетта привозила Югэ в первый раз, опять приехала за ним на следующий день и по тем же пустынным улицам привезла его к калитке сада, где тот же павильон открыл перед ним свои двери.
Никто не ожидал его, чтобы проводить, н помять у него была свежая и он не забыл ни одного поворота дороги, пройденной так недавно. Он пошел по дорожке, взошел на крыльцо безмолвного домика, пробрался через темные сени, поднялся по лестнице, отворил одну дверь, услышал тот же сильный запах, увидел тот же блестевший, как золотая стрела, луч света и вступил в ту самую комнату, где в первый раз огни свечей ослепили его.
Но на этот раз Югэ не увидел самой богини храма. Веселый смех показал ему, что она ждала его не в этом приюте, очарование которого было им уже изведано. Он сделал шаг в ту сторону, откуда слышался смех, и через узкую дверь, скрытую в шелковых складках, увидел Олимпию в хорошеньком будуаре. В прелестном домашнем наряде графиня сидела перед столом, уставленным тонкими кушаньями и графинами, в которых огонь свечей отражался рубинами и топазами испанских и сицилийских вин. Улыбка играла на её губах, глаза горели ярким пламенем.
— Не хотите ли поужинать? — спросила она, указывая ему место рядом с собой.
— В полночь? — сказал он с сожалением.
— Заря не блестит еще, — продолжала она с улыбкой.
Он поцеловал ей обе ручки и сказал:
— Как бы она ни была далеко от того часа, который приведет меня к вашим ногам, она все-таки слишком близко.
— Разве вы меня любите?
— Неужели вы в этом сомневаетесь?
— Гм! В этих вещах никогда нельзя быть совершенно уверенной!
— Что вы хотите сказать этими нехорошими словами? Должен ли я думать, что не имею права слишком рассчитывать на ваше сердце?
— Э! Кто знает? Король Людовик XIV, ваш и мой государь, любит ли в самом деле герцогиню де Лавальер? Можно бы так подумать по тому положению, которое она занимает при дворе, а между тем он оказывает внимание и трогательным прелестям моей сестры Марии.
— Не говоря уже о том, что он и на вас смотрел, говорят и сейчас ещё смотрит так…
— Так снисходительно, хотите вы сказать? Да, это правда. Но разве это доказывает, что он обожает меня? Полноте! Только безумная может поверит этим мимолетным нежностям! А я что здесь делаю? Я одна с любезным и молодым рыцарем, обнажившим однажды шпагу для незнакомки. Между нами стол, который нас скорее сближает, чем разделяет. Вы подносите ко рту стакан, которого коснулись мои губы. Глаза ваши ищут моих, которые не отворачиваются. Мебель, драпировка, люстры, освещающие нас веселыми огнями, хорошо знают, что я не в первый раз прихожу сюда. Если бы они могли говорить, они поклялись бы, что и не в последний… Вы берете мою руку и она не отстраняется от ваших поцелуев. Мой стан не отклоняется от ваших рук, которые обнимают его. Что же все это значит? А что мы сами знаем?
Олимпия положила локоть на стол. Упавший кружевной рукав открывал изящную белую руку, а черный, живые глаза блестели шаловливо. Она нагнула голову к Югэ и с вызывающей улыбкой продолжала:
— Можно бы подумать, что я вас люблю, а это, может быть, только так кажется!
Вдруг она обхватила руками его шею и, коснувшись губами его щеки, спросила:
— Ну, как же ты думаешь, скажи?
Он хотел удержать её на груди, она вырвалась, как птичка, выскользнула у него из рук и принялась бегать по комнате, прячась за кресла и табуреты, с веселым, звонким смехом. Бегая, она тушила веером свечи, полумрак заменял мало помалу ослепительное освещение, но даже в темноте Югэ мог бы поймать её по одному запаху её духов. Она давала себя поймать, потом опять убегала.
Наконец, усталая, она упала в кресло; руки Югэ обвили её гибкий стан; она наклонила головку к нему на плечо и умирающим голосом прошептала:
— Так вы думаете, что я вас люблю?
Голова её ещё покоилась на его плече, как вдруг, открыв глаза и улыбаясь, она сказала:
— Да, кстати! Мне кто-то сказал на-днях, не помню, кто именно, что вы идете в поход с графом де Колиньи? Я рассмеялась.
— А! — сказал Югэ, — почему же это?
— Хороший вопрос! Разве я была бы здесь, да и вы тоже были бы здесь, если бы должны были уехать?
Монтестрюк хотел отвечать, она перебила его:
— Вы мне скажете, может быть, что я это знала, что вы мне это говорили и что я ничего не имела против.
— Именно.
— Да, но я передумала. Все изменилось. Чего вам искать там, чего бы не было здесь?
— Разумеется, если бы я хотел искать в этой далекой стороне, наполненной турками, прелесть и красоту, было бы глупо бежать отсюда.
— Ну?
— А слава?
— А я?
Югэ не отвечал. Он смутно понимал, что начинается решительная борьба.
— Вы молчите? — продолжала она, бросив на него оживленный взгляд. Должна ли я думать, что вы все ещё не отказываетесь от намерения ехать в Венгрию, когда я остаюсь в Париже?
— А служба королю, графиня?
— А моя служба?
Она встала. выражение её лица было уже не то: гнев согнал с него свежий румянец, губы плотно сжались.
— Ну что же? — продолжала она. — Ведь это не серьезно, ведь вы не уедете?
— Я должен с сожалением сказать вам, что наоборот нет ничего вернее того, что уеду.
— Даже если бы я попросила вас остаться?
— Вы только прибавили бы ещё одно сожаление к тому, которое я уже и так испытываю, поступая против вашего желания.
Графиня де Суассон сильно побледнела.
— Вы знаете, граф, что если вы уедете, это будет разрыв между нами?
Голос её стал жестким и суровым. К несчастью Югэ был из таких людей, которые сердятся, когда им грозят, и которых легко возмутить окончательно.
— Сердце мое будет разбито навеки, но когда дело касается моей чести, я ни для кого и ни для чего не могу отступить.
Ах, да! Ваша честь! — вскричала она. Теперь я вспомнила: должно быть обет, данный графине де Монлюсон?
Югэ гордо поднял голову.
— Сознайтесь, по крайней мере, что эта причина стоит всякой другой!
— И это вы мне говорите? Послушайте! Это крайне неловко и так же крайне неосторожно!
Она совсем позеленела, черные глаза горели зловещим огнем. Югэ стоял перед ней не, опуская взора. Эта гордость и раздражала её и пленила.
— Еще одно слово, — сказала она, — может быть, последнее!