Плато доктора Черкасова
Шрифт:
А что, если обратиться к нему за помощью? Хватит ли у меня сил дойти до плато, если я уже теперь так ослаб и обессилел? Не погибну ли я дорогой от истощения или встречи с хищниками? И что тогда будет с отцом? Первый же снегопад занесет эту расщелину так, что никто и не заподозрит, что там человек.
И Алексей Абакумов — человек. Его все называли хищником, но ведь это было неким определением его сущности с точки зрения людей, не одобрявших его поведение? Абакумов был человеком... Пусть плохим... Может, у него были веские причины
Может, в ту ночь я не сформулировал мысли столь четко, как делаю это теперь, на девятнадцатом году своей жизни, но что-то в этом роде я чувствовал, потому что совсем перестал бояться и доверчиво пошел к окну. Не может Абакумов отказаться спасти человека, которого он знает, с которым был когда-то в экспедиции! И меня он не обидит — зачем я ему?
Он уже, наверное, несколько раз встречался с нашим Кэулькутом. Может, Кэулькут знал, где живет Абакумов, и не раз навещал его? Конечно, так оно и было!
Постояв в нерешительности, я отцепил лыжи, положил их аккуратно на приметном месте и осторожно, на цыпочках подошел к избе. Тихонько подкрался к окну и заглянул внутрь избы.
Глава пятнадцатая
ЧЕЛОВЕК АЛЕКСЕЙ АБАКУМОВ
Это была самая обыкновенная изба, какие я встречал не раз на Ветлуге. В углу стояла русская печь закопченным челом к окну. Какие-то чугунки и сковородки загромождали шесток. Это я заметил мельком. Мое внимание захватил сам Абакумов.
Он сидел у окна, облокотясь о стол. Нас разделяло лишь тонкое, нисколько не замерзшее стекло, и я невольно попятился. При слабом свете эскимосского жира глубь избы терялась во мраке, но косматая голова и могучие плечи Абакумова, облаченные в пеструю ситцевую рубаху, были достаточно освещены.
У него была густая, черная, окладистая борода, лохматые насупленные брови, большой, как у Менделеева, лоб, но в густых волосах уже блестела седина. Глаза мне показались черными, но потом я разглядел — они были серыми, как у моего отца. Он сидел пригорюнившись, если подходит это слово к кряжистому и могучему мужику, заплутавшемуся в жизни, как малое дитя. Он не то дремал, не то просто глубоко задумался.
Так протекло немало времени. Он размышлял, а я смотрел на него затаив дыхание, забыв об усталости.
Вдруг он поднялся, подошел ближе к окну. Меня поразило сумрачное, подавленное лицо его. Неодобрительно покачав головой, он направился к двери. Я отскочил за угол.
Абакумов вышел во двор. Постоял возле избы, прислушался, оглядел небо и пошел в глубь огорода, к черной лиственнице. Ветви ее четко выделялись на фоне мутного неба.
Я несмело направился к нему и остановился в нескольких шагах. Но Абакумов меня не заметил — так глубоко он задумался. О чем он думал?
— Товарищ Абакумов!— окликнул я его растерянно.
Я не ожидал, что так его испугаю. Даже при свете луны я увидел, как он побледнел. Ноги его подогнулись, он упал на землю и, не отрываясь, с ужасом смотрел на меня.
— Алексей...— начал я и, запнувшись, вежливо пояснил, что не знаю его отчества.
— Кто ты? — перебил он меня, дрожа всем телом. Надо было скорее разрядить невыносимое напряжение.
— Я — Коля Черкасов... Сын Дмитрия Николаевича Черкасова. Я... случайно нашел вас,— запинаясь и торопясь, сказал я.
Абакумов сидел на влажной земле и громко икал... Я понял, что он плачет. После я узнал, что он думал о смерти, и вдруг неожиданно появился я.
— Отрок...— бормотал он, давясь, всхлипывая.— Сын Дмитрия Николаевича!.. Знамение... Остановил мою руку...
Я ничего не понимал. Может, он сумасшедший? Страх только шевельнулся во мне и погас — мне стало очень плохо. Закружилась голова, затошнило... Я опустился на землю и стал расстегивать шубу.
Абакумов заметил мое состояние и сразу опомнился:
— Да что же это я... Мальчонка-то совсем заболел!.. Пошли-ка, однако, в избу.
Но я уже не мог идти: у меня потемнело в глазах. ...Очнулся я в избе, на постели Абакумова. Он стащил с меня шубу и валенки и теперь брызгал на мое лицо водой.
— Не надо...— попросил я.
— Лучше стало? — пробормотал он сконфуженно и куда-то вышел.
Вернулся он с кружкой парного молока.
— Пей, Николай, пей! — уговаривал он меня.— Хорошее молочко, оленье, только что тебе надоил. Подкрепляйся, малец!
Я жадно выпил всю кружку густого, желтоватого, довольно вкусного молока, хотя с непривычки оно могло и не понравиться тем, кто избалован.
Потом Абакумов быстро растопил плиту, заварил чай, прямо в большом полуведерном чайнике. Возясь у печи, он все поглядывал на меня, радостно и умиленно, и бормотал — видимо, привык, живя один, сам с собой разговаривать.
— Николай угодник тебя послал, не иначе. И зовут-то тебя Николаем. Господи!..
Он так был мне рад, будто это его собственный сын нашел его.
Я оглядел избу. Грубо сколоченный стол покрыт новенькой клеенкой. (У Кэулькута сменял?) Топчан, на котором я лежал, застлан шерстяным одеялом, подушка — в ситцевой наволочке. Вдоль бревенчатых стен шли полки до самого потолка, закопченного и темного. На полках лежали аккуратно сложенные, выделанные звериные шкуры, немудреный хозяйственный скарб, орудия охоты, мешки с мукой, лук, всякая кухонная утварь. В переднем углу на полочке стояла маленькая выцветшая икона. На стенах висели медвежьи и волчьи шкуры и две винтовки. А над постелью тикали ходики. (Те самые?) Пол был земляной, аккуратно вымазанный глиной.