Плато доктора Черкасова
Шрифт:
— Почему?— искренне удивляюсь я и поспешно добавляю:— А я и не очень-то мечтаю о ,женитьбе. Еще чего! Вон Женя Казаков не женился.
— Женька — дурак! — нелогично восклицает отец. Я становлюсь в тупик.
— Слушай же,— вновь веселеет отец,— я приеду к вам на плато. Ей богу, приеду. Идея! Сейчас ведется подготовка к предстоящему Международному году спокойного Солнца. Завозится новая аппаратура, оборудование... Как раз сегодня мне звонили из Академии наук, что собирается большая группа ученых и специалистов для выполнения инспекторского осмотра полярных обсерваторий и станций. Мне стоит только заикнуться, и меня включат в эту группу. Для того
— На той неделе.
— Зачем же на той— на этой. Завтра!
— Так я не соберусь!
— Ну, послезавтра — последний срок! И... слушай, Николай, скажи там в обсерватории, чтобы меня ждали.
Можно ли поверить — здоровущий парень, косая сажень в плечах, и страдает морской болезнью, или... как она там называется — воздушной. И все опять шутят в самолете: «А летчика из вас не выйдет!»
Когда меня несколько раз уже вывернуло наизнанку, я затих в удобном кресле...
Сначала я занял место позади, но потом какая-то женщина (позор!) настояла на том, чтобы уступить мне свое кресло в первом ряду, где меньше укачивает. Теперь я вроде как дремлю.
Вспоминаются проводы на аэродроме. Сияющее лицо отца, подавленное — мамы, заплаканное — бабушки. Она всегда плачет, расставаясь со мной, если я даже еду с родителями в Крым.
Пришел провожать весь наш выпуск. Девчонки принесли цветы. Ребята совали папиросы и книги на дорогу (а надо было захватить аэрон). Уговаривались писать друг другу. Я чуть ли не первый из нашего выпуска совершаю «вылет из гнезда». Правда, две закадычные подружки, Алка и Галка, поступают на завод. Вовка в последний перед подачей заявления момент решил сдавать в фармацевтический — там у него дядя в приемной комиссии. Смехота! Я его звал с собой на плато, он сказал: «Дураков нет!»
Пять лет прошло с тех пор, как мы оставили плато. Отец уехал неожиданно, передав полярную станцию Ангелине Ефимовне. В Академии сочли невозможным держать на какой-то глухой станции двух докторов наук. Отцу предложили заведование кафедрой, и он согласился. До сих пор не уверен почему. Я подозреваю, что это связано с мамой...
И мы вместо двух лет пробыли на плато всего один год. Правда, советской науке этот год дал очень много. Исчезло белое пятно с карты Заполярья. Были получены точные ответы на многие недоуменные вопросы геофизики, гляциологии, климатологии и других наук. Значение этого года было тем больше, что все исследования проводились по единой программе наблюдений МГГ. Так я слышал. Самому трудно судить, потому что я еще слишком невежествен.
Я не забыл плато, которому присвоено имя моего отца, открывшего его. В театре или школе, дома или на многолюдных улицах — я всегда видел плато. Видел его в лучах полярного солнца и при блеске звездного дня. У меня все время было такое ощущение, будто мне чего-то не хватает. Я тосковал по огромным чистым пространствам, хрустальным рекам, засыпанным снегами или цветущими маками горным долинам. Мне не хватало ясной тишины, прозрачности воздуха, сияния голубых ледников. Это было сильно, как голод. А я даже не умел этого выразить словами. Я томился по Северу... Заворожил он, что ли, меня? В чем дело?
Стоило мне закрыть глаза, как передо мной, словно видение, разгоралось северное сияние таким, как я видел его в ту ночь, когда нашел Абакумова. На всю жизнь я полюбил Север, и не мне было его забыть.
И еще я скучал о тех, кто остался на плато. О Ермаке, Вале, Ангелине Ефимовне, Бехлере, Алексее Харитоновиче, Кэулькуте и его ребятишках.
Когда я думал в девятом, десятом классе о жизненном призвании, я уже знал, что это будет наука. Но мне бы хотелось, чтобы лабораторией служила сама Земля и свод небесный. Я испытываю жгучий интерес к нашей планете. Сказать еще проще — я люблю ее. Не понимаю, как могло произойти, что наши ракеты уносились на миллионы километров в космос, к Луне, к Марсу, а в свою Землю мы прошли едва ли на семь-восемь километров.
Разве нам нужны от Земли только ее полезные ископаемые, которые лежат на поверхности? Существовала задача более высокая и дерзкая — управление внутренними процессами Земли, ее энергией.
То, что мы знаем о планете, на которой живем, ничтожно мало: вращение, приливные эффекты, тепло радиоактивного распада, земные токи, магнетизм... Но мы не знаем многого другого, быть может, самого главного! Тектоническая и вулканическая жизнь Земли — вот где надо искать. Радиус Земли... Геологическая вертикаль... Что мы найдем на ее протяжении? Эти мысли дразнили мое воображение.
Недаром я прожил целый год среди ученых. Я как будто заглянул в комнату, битком набитую яркими и ценными сокровищами, и, еще ничего не поняв, должен был закрыть дверь. Я видел, как поворачивались с медлительностью часовой стрелки барабаны самописцев, видел мерцание стекла и никеля в ценных приборах, но разве я что-нибудь понимал в этом? А желание понять, раз возникнув, развилось, созрело и принесло свои плоды.
И все-таки порой мне казалось, что в моей жажде знать было больше от поэта, чем от ученого. Не только знать, но и видеть, любоваться, любить... Почему меня так властно влек к себе Север? Почему я не смог забыть то полярное сияние, с которым был один на один в ту ночь, когда шел на лыжах по замерзшей реке? Это было потрясающе! Зрелище величественное, прекрасное и торжественное. Я помню, как Женя говорил о нем... Он в ту ночь не отходил от приборов, регистрирующих эту красоту.
А я бы мог и забыть о приборах, потрясенный виденным...
Вот почему меня иногда одолевает сомнение, выйдет ли из меня настоящий ученый? Вот почему мне сначала нужно испытать самого себя.
В Магадане меня встретил Ермак. За эти годы он заметно возмужал, поправился, стал спокойнее и как-то похорошел. Мы обнялись. Признаться, я чуть не заплакал от радости. Он похлопал меня по спине, чтобы привести в чувство.
— А ты, брат, выше меня!— удивился он.— Ну же и вырос! Он подхватил самый большой из моих чемоданов и чуть не присел от тяжести.
— Книги, что ли?
— Книги.
— А-а... Ну, пошли к вертолету. Наши тебя заждались! Ей-богу, это был тот самый вертолет, я его сразу узнал!
Мы тут же и стартовали, потому что Ермак ждал меня целых два дня, слоняясь по городу.
И опять, как тогда, проплывает внизу тайга, горы, снега, голубые ленты рек, редкие поселки и шахты.
...Ермак нарочно, озоруя, подержал вертолет над взлетной площадкой плато. Внизу прыгали и махали руками. Ангелина Ефимовна погрозила кулаком. Когда я смог выйти из вертолета, на меня обрушился тайфун поцелуев, объятий и рукопожатий... Может ли быть большее счастье, чем свидание с друзьями после долгой разлуки? Единственная неприятность, что все почему-то считали своим долгом заметить, как я вырос. Как будто было что-то удивительное в том, что восемнадцатилетний парень выше и мужественнее тринадцатилетнего мальчишки!