Плавания вокруг света и по Северному Ледовитому океану (др.изд.)
Шрифт:
К обыкновенному «тарова» присоединялось здесь еще другое приветствие: один чукча, крестясь, беспрестанно кланялся. Положа грот-марсель на стеньгу, звали мы их к себе, на что они по некотором обсуждении согласились. Я был в нетерпении расспросить их о настоящем месте, но по известной уже причине остался очень мало удовлетворенным, хотя один молодой чукча, по имени Хатыргин, казался и весьма толковым человеком. Мы разобрали только, что перед нами большой залив, посредине глубокий, но близ восточного берега мелкий.
Между тем мы продолжали идти вперед; становилось час от часу хуже; не осмотревшись, не хотелось мне вдаваться далеко в залив, не из одной опасности, но и потому, что описи нельзя было производить с точностью. Увидев, что кошка с материковым берегом образует хорошую бухту, стали мы лавировать в нее и часу в третьем пополудни, найдя глубину 10 сажен, сверх илистого грунта, положили якорь.
Весьма свежий ветер с проливным дождем не помешал мне в то же время съехать в селение к чукчам, которых дурная погода уже прежде прогнала домой. На досуге надеялся я быть счастливее в моих расспросах. Нас встретила на берегу большая толпа, но без шума и очень ласково. Приятель наш Хатыргин пригласил нас в свою юрту и рекомендовал
На следующее утро (17 августа) посетили нас оленные чукчи, кочевавшие поблизости на материковом берегу. Один из них, Имлерат, пожилой и степенный человек, описал нам путь отсюда до Анадыря со многими подробностями, во всем согласно с полученным накануне сведением, так что мы не могли уже более сомневаться в неожиданно близком соседстве этого замечательнейшего по всему Чукотскому берегу места. Чтобы, не упуская описи залива Св. Креста, исследовать эту вовсе не известную еще реку, решился я, оставшись со шлюпом здесь, отправить туда баркас под начальством мичмана Ратманова, которому желали сопутствовать и натуралисты. Я надеялся, что экспедиция эта успеет возвратиться прежде, чем начнутся бурные и ненастные погоды, в осеннее время здесь господствующие, и таким образом два дела были бы выполнены сразу.
Между тем горизонт очистился, и мы увидели себя довольно хорошо защищенными со всех сторон и потому, не теряя времени на поиски лучшей гавани, стали на два якоря и начали готовить анадырский отряд, которому назначено было отправиться с рассветом следующего дня.
После обеда съехали мы на берег. Пристав к ближайшему месту кошки, с версту от селения, и обсервовав тут часовые углы, пошли мы к юртам, стреляя по дороге куликов, которые стадами играли в бурунах. Подходя к селению, были мы удивлены, что вместо прежней толпы навстречу к нам вышел один Хатыргин, как будто в рассеянии и не замечая нас, забавлявшийся метанием из пращи камешков по чайкам. Мы еще не успели спросить его о причине одиночества, как он объявил, что оленные чукчи, бывшие у них в гостях, перепугавшись до смерти нашей стрельбы, не только сами бежали к своим юртам на материковом берегу, но увлекли за собой и половину селения. «Я успокаивал их, говорил, что нам нечего вас бояться; у нас одно солнце; вам не для чего вредить нам, но меня не слушали». Так философствовал наш приятель; мы старались доказать нашу благодарность подарками ему и его семье, которая почти одна во всем селении не разбежалась.
Мы пробеседовали несколько времени в их юрте, и не скучно. Заметив, что Ренольген, старший брат Хатыргина, все молчит с каким-то юродивым видом, спросили мы о причине этого. «Он почти совсем не говорит, – отвечал Хатыргин, – но зато мастер бить в бубны». Мы догадались, что он шаман, и просили его показать нам свое искусство и пошаманить, благополучно ли кончим мы наш путь. Подарки, сопроводившие нашу просьбу, его склонили. Он ушел за свой полог, откуда скоро послышался на вой похожий голос, то возвышавшийся, то понижавшийся и сопровождаемый легкими ударами в бубен тонким китовым усом. Полог поднялся, и мы увидели нашего кудесника, качавшегося из стороны в сторону, усиливая постепенно голос свой и удары в бубен, который он держал под самым ухом. Цель этой музыки, кажется, в том, чтобы оглушить и одурить шамана. Якутские шаманы достигают того же, кружась на месте. За этим началось настоящее колдовство. Сбросив с себя кухлянку, обнажился он до пояса, взял гладкий камень, пошептал над ним, дал его мне в руку подержать, потом, взяв его между двух ладоней, повел одной вверх другой руки, и камень исчез. Он показывал желвак над локтем, где будто бы камень остановился. Желвак этот перевел он в бок и, вырезав оттуда камень, объявил, что все будет благополучно. Чистота его фокуса не сделала бы бесчестия самому Боске или Пинетти. Похвалив его искусство, подарили мы ему ножик; приняв его, сказал он с важностью, что хочет испытать его остроту; вытянул свой язык и стал его резать… Мы видели, как рот его наполнялся кровью… наконец, отрезав язык, показал нам его в руке, но тут занавес опустился, потому что кусок мяса не так легко было спрятать, как камень.
Приятелю нашему Хатыргину предлагали мы сопутствовать экспедиции нашей в Анадырь, он колебался, обещанные подарки соблазняли его, но, наконец, отказался, кажется, по совету своего брата шамана.
Ночью поднялся ветер от NO, усилившийся к утру (18 августа) до такой степени, что мы, не помышляя уже об отправлении баркаса, должны были приготовить стеньги и реи к спуску и третий якорь. Буря эта с одинаковой силой свирепствовала два дня, сопровождаемая снежной вьюгой, дождем и морозом. Защищенные берегом, стояли мы спокойно, но в бездействии, тем более скучном, что окружены были самой унылой картиной в свете: перед нами изредка означались голые, снегом покрытые утесы; за кормой – кошка, также под снегом, омываемая огромными бурунами. Однако в море надоели бы эти дни еще больше. Время это доказало нам, что осень здесь гораздо ближе, чем мы предполагали, и что баркас нельзя уже без явной опасности отправить в море за 40 и более миль; и я оказался вынужденным переменить свой план и поспешить теперь с описью залива, чтобы после того следовать к Анадырю уже со шлюпом. Вследствие этого, как только ветер утих (20 августа), мичман Ратманов отправился с баркасом и байдаркой по западному берегу залива, снабженный на 5 дней. Я полагал, что за это время успеет он встретиться с поручиком Семеновым, которому назначено было ехать на следующее утро вдоль восточного берега.
Съехав после полудня на берег для наблюдений, удивились мы очень, не найдя в селении ни души, кроме Хатыргина и двух стариков. Вышло, что мы заблуждались, воображая, что успокоили чукчей на счет нашей стрельбы; и если в последний раз кого-нибудь нашли еще в селении, то оттого только, что второпях не все успели разбежаться, и едва мы уехали, как и шаман со своим талантом, и одаренное нами семейство его, и все остальные последовали примеру первых. Нам это было очень неприятно, и мы всячески старались успокоить и вразумить оставшихся, уговаривая их воротить беглецов, в чем, наконец, и успели: они обещали завтра же за ними ехать. Им, конечно, всего приятнее было бы, если бы мы отказались от стрельбы; но это значило бы отказаться от дичины; и потому мы старались уверить их только в неопасности для них нашего оружия. Мы надеялись, и не без основания, что они, наконец, остреляются.
Парламентеры наши сдержали свое слово, и на другой день (21 августа) беглецы в пяти байдарах пристали к селению. Теперь была наша очередь встречать их у берега. Они были совершенно успокоены и сами смеялись над своим испугом, показывая, где и как кто прятался, и т. п. В знак искренности сопроводили они меня все на шлюп, где были одарены в закрепление дружбы.
Свежий NO ветер с густым, мокрым снегом не препятствовал посетить нас партии оленных чукчей; известие о возвращении в дома оседлых ободрило и их. Между ними был и знакомый нам Имлерат, приехавший с пустыми руками и извинявшийся отдаленностью табуна в неисполнении обещания доставить нам оленей. Он был очень не в духе и еще более нахмурил брови, когда мне вздумалось спросить его, слыхал ли он о Павлуцком и не знает ли, где именно было у него большое сражение с чукчами. Имлерат отвечал, что он был уже тогда на свете, хотя и весьма молод; настоящего места сражения не знает, но слышал, что оно случилось недалеко от вершины этого залива, до которого Павлуцкий, однако, не доходил. [429] Потом вдруг с весьма суровым лицом спросил, для чего мы так долго у них стоим? Я отвечал: «За оленями, которых ты обещал нам прислать». – «Но неужели вам нечего есть?» – «Есть много, но не свежего». Он успокоился, но остался мрачен. Я начинал уже думать, не распространились ли между чукчами какие-нибудь беспокойные слухи насчет нашего к ним прихода, но причина неудовольствия старика была гораздо ближе и проще. Он сам открыл ее, спросив, не забыл ли я обещания попотчевать его водкой. Я признался, что точно забыл, и велел ему тотчас подать грогу; вдруг лицо Имлерата прояснилось, он стал совсем другим человеком; заговорил оратором: «Сердце мое было сжато, теперь оно развернулось; теперь я вижу, что начальник добрый человек, что вы нам точно друзья». Не только уже не думал нас гнать, но просил остаться у них подольше; уговаривал не пугаться метелей (в самое это время шел прегустой снег), потому что такие у них часто и среди лета бывают, что заморозки начнутся не прежде, как дней через 20, и т. д.
429
Это не согласуется со сказанным в путешествии Биллингса, что Павлуцкий доходил до Берингова пролива, что, впрочем, и само по себе невероятно. Сауер (An account etc. Р. 252) рассказывает, что из ущелий одной горы, лежащей на NO берегу Анадырского залива, чукчи перебили много русских и заставили Павлуцкого воротиться за подкреплением в Анадырск, где он рассказывал, что чукчи стреляли в него из сердца гор, отчего и гора названа Сердце-камень. Откуда почерпнуто это известие, Сауер не говорит, но замечательно, что по восточную сторону входа в залив Св. Креста есть действительно близ берега гора, называемая по-чукотски Линглингаи, то есть Сердце-камень. Ни в каком случае, однако, чукотское название не может происходить от рассказов Павлуцкого в Анадырске. Князь Шаховской говорит, что Павлуцкий убит между Анадырем и Пенжиной (см. Северный архив. Ч. 4). Имлерат не мог быть тогда на свете, ибо Павлуцкий убит в сороковых годах прошлого столетия.
Мы замечали вообще, что чукчи на наш счет не совсем свободны от подозренья. Уже и прежде спрашивали они меня, не затем ли мы пришли, чтобы их объясачивать. Я отвечал: «Нет, сколько мне известно, царь наш об этом и не думает, а когда бы и вздумал, то, верно, поручил бы это не нам, которых дело только по морю ходить, а комиссарам». Мы всегда затруднялись отвечать прямо на вопрос их: какова же цель нашего прибытия? Но здесь представился мне случай сказать им правду, не возбуждая их подозрения.
Имлерат, который и в первый раз был недоволен, что мы мало купили у него моржового зуба, вынес теперь несколько связок на палубу и спрашивал: «Что значит, что вы не хотите со мной торговать? Не думаете ли вы, что у меня только и есть товару? Я мог бы нагрузить весь корабль ваш моржовым зубом». – «Верим, – отвечали мы, – но не можем торговать, потому что судно наше принадлежит Тийк-Арему». [430] – «Но разве Тийк-Арем не торгует?» – «Не только сам не торгует, да и нам не позволяет торговать и за то дает нам жалованье». – «Так зачем же вы пришли? Лучше бы приходили суда, которые могут с нами торговать». – «За тем-то нас и послал Тийк-Арем, чтобы смотреть, есть ли в вашей земле места, где суда могут останавливаться. За тем-то мы и посылаем наши лодки осматривать берега ваши; возвратясь, скажем, что мы нашли у вас хорошие гавани, куда купеческие суда могут приходить торговать с чукчами, народом предобрым и пребогатым». Такое объяснение удовлетворило всех: они говорили, что всякий год будут ждать к себе судов для торговли. С тех пор все знали, что мы ищем гаваней, и везде гостеприимно встречали наши отряды.
430
Великий начальник – так именуют они царя.