Племенной скот
Шрифт:
Не зная, что делать, Леня улегся спать. Они с Алиной давно не спали вместе, причем это она покинула супружескую кровать, предпочитая проводить ночь на диване. Она и сейчас устраивалась там. Леня долго прислушивался к звукам спящего дома, пытаясь уловить что-то новое, и, так ничего и не услышав, заснул. Проснулся он ночью, от того, что Алина присела рядом. Свет уличного фонаря падал ей на лицо, и Леня вдруг с удивлением увидел, что в ее глазах нет ни следа безумия. Она была такой, как до родов, и даже волосы легли вдруг по-прежнему, мягкими волнами, как ей всегда очень шло.
Алина подняла руку и легонько погладила мужа по щеке.
– Леша, – прошептала она, – это ведь не мой ребенок, да?
– Да, – ответил он, понимая, что врать сейчас нельзя.
– Я проснулась и вдруг поняла, что это не может быть он… Так много времени прошло. Я посчитала по календарю: больше года. А помню отчетливо всего два-три дня.
– Тебе было трудно.
– Очень трудно. Откуда ты взял его?
– Я украл его. Для тебя. Ради тебя. Там, за Садовым кольцом. Попросил Виталия – он выделил вертолет.
Ему было трудно лгать – лгать своей прежней, любимой жене. Но Алина словно и не замечала фальши в его голосе.
– Спасибо. – Жена скользнула под одеяло, прижалась к нему всем телом: они часто лежали так и разговаривали часами – раньше, много-много раньше. – Он такой красивый. Я так его люблю! Представляешь, у меня даже появилось молоко… Как такое могло выйти? Леня, хоть он и не наш, мы же все равно будем любить его, как родного?
– Конечно, – ответил он и поцеловал жену в рыжую макушку, пахнувшую шампунем. Это был знакомый, мягкий запах, и Леня снова любил его больше, чем аромат травяного отвара и цветущей сирени. Алина подняла глаза, и в них он увидел небывалую прежде смесь страха и покорности.
– Я люблю тебя, – сказал Леня.
– И я тебя люблю, – ответила она.
В этот момент проснулся и заплакал малыш.
Виталий пришел к нему сам. Алина убежала в магазин: она все никак не могла успокоиться, покупая малышу распашонки и игрушки.
Мужчины разговаривали в гостиной, залитой солнечным июньским светом. Малыш сладко посапывал в своей кроватке, в ручке его зажата была маленькая, по возрасту, погремушка.
Виталий ходил по кругу, хмурился, нервно покашливал и то и дело останавливался посмотреть на ребенка, а один раз даже приподнял кружевную пеленку, которой тот был прикрыт.
– И что, он точно твой?
– Точно мой. Вчера получил результаты экспертизы.
– Алина знает?
– Нет, конечно. Зачем ей знать?
– Здоровый?
– Абсолютно. Была парочка инфекций, но ничего серьезного, подлечили без последствий. А что ты хочешь? Там же совершенная дикость, заражаются друг от друга чем ни попадя.
Виталий, словно не поверив, опять подошел к младенцу, наклонился, всматриваясь в личико, еще раз приподнял пеленку, отчего ребенок, не просыпаясь, недовольно захныкал.
– А ментам как объяснил?
– Сказал, что был за городом на прогулке и нашел брошенного ребенка. Подождал, мать не появилась, и я решил его спасти. И теперь прошу оформить над ним опеку, потому что сам женат, но бездетен. Думаешь, кто-то будет проверять?
– Да нет, конечно. Кому эти дикие вообще нужны? Они вообще по документам как люди не проходят. А знаешь, что? Это ведь мысль. Принести Ноннке ребенка, сказать: украл… Пусть думает, что усыновили чужого. Но я-то буду знать, что он мой!
И Виталий, радостно потирая руки, отошел к окну. Решение было найдено.
Часть I
Финист
1. Перышко
Это был год гибели деревьев. Еще ранней весной, во время первых дождей под тяжестью последнего зимнего снега, слипшегося из-за потоков воды в холодный ледяной комок, надломилась верхушка росшей во дворе рябины. Надломилась, повисла на лоскуте коры и не зазеленела в апреле.
А в следующем месяце выбежал со своего двора сосед: пьяный, в исподнем, с зажатым в руке топором. Вращая бессмысленными покрасневшими глазами, оскальзываясь на черной, влажной от талого снега и дождей земле, побежал он по деревне. Собаки, поскуливая, забивались в щели под воротами, разбегались испуганные куры, мамки хватали детей и несли от греха подальше в избы. А он метался по дороге, размахивая своим топором, и орал матерные слова. Наконец, не найдя, на ком бы выместить пьяную, бессмысленную, дикую злобу, он воткнул лезвие в ствол росшей возле колодца березы: воткнул и раз, и другой, и третий… Потом подоспели мужики, навалились на бузотера гурьбой, отняли топор, связали руки, повели отсыпаться в избу, к плачущей, побитой жене и испуганным детям. Алена видела все это из окна. А когда разошлись зеваки, она выбежала в одном сарафане на улицу, кинулась к березке, перевязала израненный ствол полотенцем и, плача, обняла.
Позже, когда зазеленели деревья, береза воспряла тоже. Робко и несмело подернулась дымкой новорожденной листвы, однако почти сразу увяла, и во время ветра печально шелестели над колодцем жесткие желто-бурые листья. Только одна тоненькая ветка в самом низу осталась зеленой. «Ты живи, ты только живи», – шептала, глядя на нее, Алена. Ей казалось, что, если береза погибнет совсем, случится что-то страшное.
Бушевали над деревней майские грозы. Дули сильные ветры, и лили дожди. В одну из таких бурь накренилась старая черемуха, вся покрытая пышным белым цветом. Она нависала над дорогой, зацепившись за землю одним только корнем, и мужики свалили ее совсем, чтобы, упав, не покалечила никого из людей. Потом распилили ствол и унесли с дороги крепкие полешки, а желтые опилки и белые, увядающие цветы видны были на обочине совсем недолго: пока не смыл их через день следующий сильный дождь.
Последняя майская гроза была самой страшной. Ветер выл всю ночь, дождь хлестал так, что прогибалась крыша, гром гремел оглушительно и не переставая, и Алена смогла уснуть только под утро, когда ливень сменился нудной бесконечной моросью. Утро встретило ее теплом и тысячами радуг, отраженных в каплях дождя, что застыли на листьях.
– Видала, что на пруду-то делается? – спросила у нее соседская девчонка Глафира.
– Нет, а что?
– Ветлу-то повалило как есть! Вот тебе крест!