Племенной скот
Шрифт:
Не обращая внимания на росу, Варфоломей улегся на земле и, зевнув, сказал:
– Ну что ж, все теперь? Нечисть всю изничтожили? Не полезут больше навьи на православных христиан?
– Ну почему же? – Василиса положила голову на Иваново плечо. – Будут еще. Только меньше. А потом – потом да, сойдут, наверное, на нет.
– Хорошо, – Варфоломей протянул это слово и затих на минуту, на две; просто лежал на мокрой траве, слушая тишину, а потом добавил: – Спокойнее без них.
Но в тот же день случилось еще одно событие. Случилось на вечерней заре, когда первая звезда уже тускло сияла на небе.
Средняя Чмыхало, женщина, рожденная в семье, где никогда не выходили замуж, незаконнорожденная в седьмом поколении, была одна в своем доме. Она заложила дверь толстым брусом и замкнула ставни на окнах, а потом сбросила с себя одежду. Тела ее никогда не касалась бритва, но не росло на нем ни единого волоса.
Чмыхало не была красива: узкие плечи, сутулая спина, широкий отвислый зад. Но и раздевалась она не для того, чтобы любоваться на себя в большое, мутное зеркало, скрывавшееся за чистой белой занавеской. Чмыхало сунула руку за шкафчик, в котором хранились снадобья в аптекарских склянках, и выудила из щели стеклянную баночку с пахучим зеленоватым кремом. Она зачерпнула его четырьмя сложенными лопаткой пальцами и мазнула себе под мышками. Запах горящей травы разлился по темной избе.
– Получилось! – шепнула Чмыхало, и рот ее растянулся гримасой радости. – Травяной крем, седьмая незаконнорожденная дочь…
Она схватила растрепанное, с длинной ручкой, помело и, прыгнув в печь, вылетела из дома через трубу.
На деревню опустилась ясная, лунная ночь.
А ровно в полночь темное облачко прикрыло луну. Тень его скользнула по реке, медленно текущей неподалеку от того места, где ночевали Алена с Варфоломеем и Василиса с Иваном. Если бы кто-нибудь из них не спал, а смотрел на реку, то непременно испугался бы, потому что речная гладь, которой коснулась тень, вздрогнула, словно шкура животного, укушенного оводом. Вслед за тем лунный свет вновь тронул воду, но стал словно бы плотнее, и, уцепившись за него, из небольшого, нарушающего покойное течение реки водоворота, вынырнул белый прозрачный старик. Он выбрался на берег и пошел, прихрамывая и опираясь на самодельный посох. Стояло безветрие, но тщательно расчесанные длинные волосы и борода старика развевались так, словно ветер был.
Он подошел к людям, спящим у догорающего костра, прошел сквозь огонь. Искры взлетели к верхним веткам елей.
Дед Сергей склонился над Аленой.
– Благослови тебя Бог, внучка, – прошептал он и поцеловал ее бесплотными, прозрачными губами. Потом присел у костра, глядя на темное, в россыпях звезд небо. Пошевелил сотканной из тумана палкой тлеющие угли, и искры взвились вверх.
Дед Сергей посмотрел на Василису и Ивана. Они спали, обнявшись. На губах Василисы играла сонная полуулыбка. Она казалась счастливой. Дед Сергей грустно усмехнулся в усы. Он ясно видел все, что будет, знал, что впереди и голод, и мор, и народные бунты, и безысходность, и отчаяние. Он знал, что настанет момент, когда ей захочется домой, в несуществующую уже Москву, захочется поверить в портрет выдуманной матери, выпить с братьями коньяку, сходить с подругой в кафе. Избавиться от усталости, убившей любовь.
Алена вздохнула и перевернулась на другой бок. Варфоломей забеспокоился и положил на нее свою огромную руку, подтянул к себе, прижал. Дед Сергей нахмурился. Он знал и видел, что Варфоломей не простит, что был у нее не первым. Что к маленькой, беленькой, ясной, как солнышко, девчушке он никогда не будет относиться, как к своей, чем дальше, тем больше узнавая в ней черты чужого, один раз мельком в темноте виденного мужчины. Он видел, что будут тяжелые роды, болезни, страх за детей и особенно за первое, долгожданное, выстраданное солнышко… Видел ревность и рукоприкладство. Слезы, воспоминания о том, что было, и мечты о том, что могло бы быть. Жаркий шепот – самой себе, в подушку: «Зато все теперь честно. Все честно…» – и мысль о том, что, конечно, честно, но от этого не легче.
Дед Сергей видел длинную череду рождений и трудных жизней, полных отчаяния. И знал, что отчаяния могло бы быть чуть меньше, если бы все они знали то, что знал он. Дед Сергей видел будущее.
У него перед глазами была темная комната. Детская кровать, застеленная бельем с чудаковатыми зебрами. Зимний день за окном, звездное небо, луна и свет фар, бегущий по стене соседнего дома. В кровати лежала маленькая девочка, натянувшая одеяло до самого носа. Ее глаза испуганно блестели в темноте.
– Мама, – позвала девочка.
И мама, удивительно похожая на Алену, но только с совсем другими, белыми и пушистыми волосами вошла в комнату.
– Ты почему не спишь? – спросила она.
– Я боюсь Бабу-ягу. А она правда есть?
– Нет, нету. Не бойся.
– А была?
– И не было никогда. Ее придумали, чтобы пугать непослушных детей. А ты у меня послушная. Спи, малышка, не бойся.
– Ты со мной посидишь?
– Посижу.
Дед Сергей видел, как мама села на краешек дочкиной кровати, как наклонилась, чтобы обнять и поцеловать. И столько счастья было в этом простом движении, что искупило оно в один момент всю боль предыдущих, ранее живших…
Варфоломей заворочался, проснулся и вытаращенными глазами, с испугом уставился на бледно-молочный призрак.
– Чур меня! – зашептал он и замахал руками.
Пращур приподнялся, наклонился к Варфоломею, нахмурил густые, кустистые брови, погрозил ему пальцем, шепнул: «Смотри у меня!..»
– и исчез.