Племенной скот
Шрифт:
– А муж?
– А что – муж? Мужу ребенок нужен? Нужен. Сам он может его сделать? Не может. ЭКО дает стопроцентный результат? Не дает. Ну и все. Какие могут быть ко мне претензии?
Ларису покоробило от неприкрытого цинизма, но она смолчала, подбирая слова, чтобы задать следующий вопрос:
– И что, все вот так гладко?
– Не-аааа. Представляешь, валяемся мы с ним на сеновале – в последний раз, только я еще не знала, что все получилось. Он вроде заснул. Я по-тихому экспресс-тест запустила, жду результатов, а он вдруг вскакивает, глаза шальные:
– Боже мой! И как же ты?
– Лар, ну такая же штука есть – уписаешься! Автоморок. За ухом крепится – крохотуля, пленочка в сантиметр! Он ко мне, вилы в руках ходуном ходят, лицо бледное, страшное такое прям… Крестится. И тут я автоморок нажала – думала, помрет от страху! Представляешь, была я, беленькая такая, хорошенькая вся, а тут вдруг – бабка. Космы патлатые, нос на нижней губе лежмя лежит, титьки до пупа, все в шерсти, заросшие, зубы изо рта торчат – кривые-острые, горб, когти на руках. Как он бежал! Нет, надо было видеть, как он бежал.
Татьяна зашлась еще в одном приступе смеха, а педикюрши, переглянувшись, захихикали чуть ли не в голос, но быстро взяли себя в руки.
– Так, выходит, это опасно? – задумчиво проговорила Лариса.
– Ха! – махнула рукой Татьяна. – Ничего опасного! Они же там такие идиоты… Кстати, а у тебя с этим как?
– Да никак пока. Вот думаю. – Ларисе было неприятно, что приходится отвечать на вопросы Татьяны, но откровенность требовала откровенности в ответ.
– Слушай, а у вас кто не может? Ты или он?
– Да мы, Тань, можем оба. Только по тесту на совместимость – почти сто процентов, что ребенок будет с отклонениями. Вот так вот.
– Слушай, так уговори Андрея, пусть отпустит тебя погулять!
– Нет, Тань, боюсь, что не смогу…
– Ну пусть сам тогда идет. Я знаю: мужики, они с радостью…
Лариса вышла из салона, и летний зной моментально уничтожил прохладу и свежесть, которыми дышала кожа после расслабляющих процедур. Выйдя из тени, чтобы перейти дорогу, она случайно поймала солнечный зайчик, и перед глазами стали плясать черные пятна, похожие на медленно делящиеся клетки зародыша.
Состояние было мучительным. Мысли о ребенке не отпускали, ситуация казалась безвыходной. Лариса пыталась представить себя на Танином месте: или голой русалкой на камне, или болотной девой, или райской птицей, или кем-то еще – и не могла. Ей было страшно и противно, и даже подумать о том, что будут ее касаться руки чужого, непредсказуемого мужчины, она не могла. Живо нарисовалась картинка, как он, бородатый, с блуждающим взглядом, стоит, нацелив на нее острые зубцы вил, – и Лариса едва не заплакала, поняв, что у нее не хватит присутствия духа даже просто вспомнить о приклеенном за ухом автомороке. Но ребенка хотелось: своего, выстраданного, выношенного, рожденного в муках, – ребенка, которого помнит каждая клеточка тела, которого чувствует сердце.
Дома царила приятная прохлада, заполненная тихими грустными звуками Моцарта.
– Андрей, – позвала Лариса, скидывая туфли. Муж не отозвался, и тогда она пошла по квартире, заглядывая в комнаты. Его одежда валялась на диване, носки – на полу в проходе между комнатами, словно спрыгивали с ног на ходу. Сам же Андрей лежал в ванне. Его голова была откинута назад, глаза закрыты, а в руке он держал бокал с коньяком и, насколько Лариса его знала, едва ли отпил глоток, больше наслаждаясь ароматом.
– Устал? – спросила она, присаживаясь на край.
– Очень, – ответил он, не открывая глаз.
– Отчего?
– Испытывал орнитоптер. Лично испытывал.
– Лично? – Лариса в испуге прикрыла рот рукой. – Зачем?
– Хочется, Лара, очень хочется… Полет, ветер в лицо… Дух захватывает – прямо как от тебя. Разве я мог бы отказаться от тебя? Нет… Вот и от этого – тоже.
Андрей поднял руку, всю в хлопьях пены, и дотронулся до ее лица. По щеке потекли крупные капли. Лариса улыбнулась: ей нравились его вот такие, неуклюжие, но искренние жесты.
– Андрей… – протянула она просительно. Он, уловив боль в ее голосе, открыл глаза:
– Что?
– Андрей, тебе тридцать пять, мне тридцать. Стоит ли тянуть?..
– Ты о чем? – Он понял, но не сразу: – О ребенке? Ты хочешь ребенка?
Лариса кивнула, опустив глаза. Ей почему-то было стыдно говорить об этом напрямую. Андрей поймал ее руку, принялся целовать:
– Ларка, ты что?! Конечно, я тоже хочу ребенка. Конечно! Ты только скажи, что… Скажи, как… И я все…
– Андрюш, я не знаю, как. Я не знаю. Понимаешь, мне просто хочется чувствовать его, как он растет, как он шевелится. Чтобы он был мой. И твой. Но нам нельзя так.
– Ларка, никому нельзя… Ларка, все ищут доноров. Или усыновляют. Хочешь, усыновим?
– Но он тогда не будет совсем нашим. Мне бы так хотелось, чтобы ребенок хоть кому-то из нас был родным.
– Ну… Тогда… Что ты предлагаешь?
– Я не знаю, Андрей.
– Ты хотела бы родить его сама?
– Да… Хотела бы.
– Ну… и… ты… пойдешь? – Каждое слово давалось Андрею с трудом, а Лариса, вдруг испугавшись такого предположения, сильно и часто затрясла головой, зашептала:
– Нет. Нет-нет-нет-нет. Я хочу только ЭКО. Слышишь, хочу ЭКО.
Он вздохнул с видимым облегчением:
– Слава богу! Ты бы знала, как не нравятся мне эти игры… Опасно это все. Да для дураков. Ох, Ларка, умная ты у меня женщина! – И Андрей обнял ее мокрыми руками.
На следующее утро они вошли в сияющее стерильной чистотой здание центра планирования семьи. Лариса нервничала и дрожала, вцепившись в руку мужа. Ей казалось, что все: и администратор за стойкой, и медсестры, и задумчивые сосредоточенные пациенты – видят, как ее трясет. Даже на вопросы она предоставила отвечать Андрею, боясь, как бы зубы предательски не стукнули друг о друга.