Племенной скот
Шрифт:
Прививка была тяжелой – врачи называли ее ядерным взрывом. После нее начиналась головная боль, лихорадка, ломота в костях, иногда – рвота. Придумали ее на крайний случай, чтобы оградить человека от реальной угрозы скорого заражения.
«Молодая, здоровая, сильная – перенесет», – рассуждал Андрей и на следующий же день познакомился с девушкой, которую, как он уже узнал от сорок, звали Аленой.
Бог знает почему, но он боялся разочарования от первой ночи. Но этого не произошло. Слушая ее сонный голосок, ощущая плечом вес ее головы, он раз за разом переживал остроту их первой близости, и однажды у него мелькнула подлая, предательская мысль о том, что с женой он никогда не чувствовал себя так.
А Алена говорила:
– Маму не помню. И сестры мои не помнят, правда, Грушка говорит, что помнит, но я думаю – врет: маленькая была. Мама родами умерла. Меня рожала и умерла. Папа говорит, ослабла она, и все слабела, слабела… И погасла. Как огонек в печи: тихо, спокойно. Только раз меня на руках подержала, а потом все больше дремала. Папа говорит: взяла меня на руки, посмотрела, заплакала и в лоб поцеловала. Вот сюда. И знаешь, я как вспомню об этом, у меня на лбу словно звездочка горит – жарко. Словно она со мной через тот поцелуй. Понимаешь? Я точнее объяснить не умею. А ты вот, наверное, знаешь – ты по небу летаешь – хорошо им, кто умер, живется на облаках у Боженьки?
– Хорошо, – Андрей прижал ее к себе, утешая. – Очень хорошо.
– А ты маму мою не видел?
– Нет. Не видел. Не пускают меня туда. Я же живой еще.
– Жалко…
– Что живой? – Андрей улыбнулся, пытаясь обратить в шутку разговор, который отдавался в сердце звенящей, неясной болью, но она не заметила этого и сказала совсем серьезно:
– Что маму не видел.
Андрей нащупал за ухом дистанционный пульт диагноста, включил подачу снотворного, и вскоре ее бормотание стихло, сменилось ровным и легким дыханием. Он слушал, как Алена дышит, ожидая, пока жучок перекачает в пробирку необходимый для анализа на беременность объем крови.
Зачатия не произошло, и Андрей вздохнул с облегчением: с каждой минутой ему все труднее было убеждать себя в том, что он здесь только ради ребенка.
Пора было возвращаться в Москву. Андрей зажег свет и принялся уничтожать следы своего пребывания здесь: меньше всего ему хотелось, чтобы девушку уличили и стали расспрашивать. Он вынул из рюкзака пакет-химчистку и, переложив спящую Алену на сундук, быстро привел в порядок одеяло и простыни. Потом надел на девушку рубашку, уложил ее в постель, собрал вещи, стараясь не упустить ни единой мелочи, и подошел к окну.
Он оглянулся перед тем, как уйти: свет был снова погашен, и лишь неясные пятна и тени, сменяя друг друга, обозначали ее лицо и тело, прикрытое тонким одеялом. Андрею не хотелось уходить, он было плюнул на все и решил остаться с ней до рассвета, но тут вдруг вспомнились совсем другие лица: министра и президента, и он со вздохом покинул комнату, представив, что будет, если он пропустит заседание.
Вернулся домой он уже под утро и бросился в постель тем резким движением, каким морж бросается в ледяную воду. Жена беспокойно зашевелилась рядом, и, засыпая, он пробормотал:
– Я нашел донора. Суррогатную мать. Прости, мне спать осталось два часа.
И уснул. А Лариса осталась лежать, глядя в белый потолок, по которому скользил свет автомобильных фар.
Она забылась тревожным сном минут за десять до того, как зазвенел будильник, поднимавший мужа на работу. Лариса пошевелилась, взмахнула рукой, пытаясь отогнать от лица хищную, стонущую птицу, в которую превратился навязчивый звук в ее сне, и не смогла проснуться. А Андрей встал и начал собираться, отчего-то избегая смотреть на жену.
На работе то и дело накатывали воспоминания о ночи: то слышался приглушенный стон; то вплетался в привычные запахи кабинета аромат Алениного тела, резкий и пряный, необычный и естественный; то прикосновение оживало на кончиках пальцев… И тогда Андрей вздрагивал, а однажды, диктуя секретарю текст делового письма и задумавшись, даже втянул воздух сквозь сжатые зубы. Секретарь вздрогнула и вопросительно посмотрела на него поверх очков.
– Нет, ничего, – сказал Андрей, смущаясь, – ногу отсидел.
Ни разу за день он не позвонил Ларисе, мысленно оправдывая себя тем, что занят, а на самом же деле держа перед глазами волнующий Аленин образ, который застил все: и президента, и министров, и все «нужно», «нельзя» и «обязан».
Близился вечер. Осталась последняя рабочая встреча, и Андрей ждал, когда компьютер передаст президентское одобрение на очередной проект. Блестящие башни небоскребов за окном отражали свет заходящего солнца, город казался мягким и нежным, словно скульптура из оплывающего песка. Парили в небе два рекламных орнитоптера: Андрей не уставал поражаться, как естественно, объемно и весомо стали выглядеть в последнее время голограммы. Орнитоптеры манили за собой. Их хищные, заостренные головы будили представление о чем-то опасном и по-настоящему мужском. Андрей подумал, что хорошо было бы прыгнуть сейчас из кабинета, с тридцать пятого этажа, помчаться вперед, прямо сквозь небоскребы, протыкая клювом их песчаные тела, и лететь не оглядываясь, чтобы посмотреть, как они превращаются в мягкие, покрывающие весь город волнистым ковром высокие дюны.
Когда же ему и в самом деле удалось вырваться на простор, башни уже были темны и казались угрожающе-плотскими. Тихонько пискнул навигатор, передавая пароль самолетам ВВС, мелькнула под крылом огненная лента железной дороги, затем – беспорядочные блуждающие огни Химок, и темный лес потянулся на километры вперед, щетинясь верхушками елей, словно грозил расцарапать птичье брюхо.
То ли полет так раздразнил Андрея своей скоростью и кажущейся свободой, то ли и вправду эта молоденькая, пахнущая потом и луговыми травами девчонка подчинила его до такой степени, но в ту ночь он сказал: «Полетели со мной». Предложил и тут же ужаснулся: подумать было страшно о том, чтобы перевезти ее в Москву, развестись с женой, стать героем скандальных хроник, уродцем из Кунсткамеры, мужем дикой обезьянки, мужчиной-Джейн для женщины-Тарзана.
Он снова вернулся домой под утро и на этот раз не пошел в спальню: бросился на диван, сняв только ботинки, и тут же уснул, не замечая, как больно впивается в щеку жесткий подлокотник. Правда, потом ему пришлось прокрасться в спальню за свежей рубашкой и костюмом, но жена не проснулась – так тихо и осторожно он ступал.
Лариса спала по обыкновению голой, на животе, перекинув ногу через скатанное валиком одеяло в синем пододеяльнике. Она была такой тонкой и длинной, что казалась белым барашком на гребне волны, облачком на горизонте. Она, с изящной линией талии, с длинными и тонкими пальцами, с алебастровой кожей, под которой видны были голубоватые жилки, казалась почти бесплотной, преходящей, тогда как все в Алене было земным, реальным и прочным. Алена была низенькой, крепкой, округлой и плотной, как наливное яблочко. В Алениной стройности не было ничего утонченного и изысканного.