Племенной скот
Шрифт:
Под ногами хрустели стекла, звук множился и повисал в воздухе десятками отголосков. Пахло спиртовыми настойками, от запаха кружилась голова. Дверь в служебное помещение была разбита в щепы, кто-то вздыхал там, как призрак разрушенного замка. Но деда Сергея не интересовали наркотики. Он снова взял пакет возле кассы и доверху заполнил его антибиотиками, бинтами, йодом и антисептиками, а потом направился домой. На этот раз он боялся меньше: очень быстро начал привыкать.
Город ожил во тьме. Звучали на улицах пьяные голоса, гуляли, размахивая бутылками, компании мародеров, машины ездили по тротуарам. На деда Сергея никто не обращал внимания:
Дед Сергей обращал на них ничуть не больше внимания, чем они на него. В руках его были тяжелые пакеты, он шел домой с продуктами и, глядя себе под ноги, сосредоточенно думал, не забыл ли взять чего-то важного. Потом вспомнил и решительно свернул во двор, к маленькому цветочному магазину, где, как он помнил, слева от входа на стенде расставлены были пакетики с семенами.
Двор был тих, и магазинчик – цел. Никто не позарился на него, пока ближе к центру была добыча пожирнее. Деду Сергею было совсем не по душе то, что приходилось делать, но он взял-таки камень, подкинул его на ладони, примериваясь, и швырнул в витрину. Та охнула звонко, по-бабски, и испуганно осела вниз. Дед шагнул в проем и принялся сгребать со стенда все подряд пакетики, надеясь, что меж цветами окажутся и семена овощей.
Потом он вернулся домой.
Домашние его сидели на узлах в прихожей, окружив единственную горящую свечу. Остальные свечи, найденные в доме, не жгли из экономии, и они лежали поверх одного из узлов. Дети притихли и, даже не думая спать, испугано жались к маме. Их карие глаза тепло блестели, отражая пляшущий огонек.
Пьяные крики во дворе усилились, все чаще и чаще звенело битое стекло.
– Что? – спросила жена, и дед понял, что она сходит с ума от беспокойства.
– Плохо, – ответил он. – Весь город без света. Мародеры. Думаю, это надолго. Оставаться нельзя. Уезжаем.
Ему поверили и не стали задавать вопросов.
Дед по-хозяйски прошелся по квартире, собрал вещи, необходимые по его мнению, но забытые женой и детьми. Он тщательно закрыл окна, вынул вилки из розеток, закрыл краны на трубах, словно собирался не бежать из дома, а уехать на пару недель в отпуск. Потом взрослые молча взвалили на спины огромные тюки, чтобы не ходить из дома к машине дважды, а дети, словно цыганята, схватили маму за края одежды.
Они немного помедлили перед тем, как открыть дверь. Остававшаяся позади квартира была уютной и тихой; за ее стенами бушевала стихия. Квартира обещала быть надежным кораблем, шептала, что не страшны ей никакие бури, но дед Сергей предпочитал твердую почву корабельной палубе. Отпирая дверь, он вздохнул, и домашние ответили ему тяжелыми вздохами. Когда все вышли, дед тщательно запер замок, хотя и не верил тому, что когда-нибудь вернется обратно. Ключ он положил в карман, чтобы потом, много лет спустя, найти его на дне огромного сундука и, повесив на веревочку, остаток жизни носить на груди. Сын председателя партийной ячейки, он так и не смог поверить в Бога, но когда было тяжело, когда не оставалось ничего, кроме надежды и веры, ключ этот помогал ему жить.
Двор был полон бедового народа. Люди семейные и тихие сидели по домам, жгли разноцветные, фигурные, припасенные для Нового года свечи и надеялись на скорое спасение.
Звенели, разбиваясь об асфальт, опустевшие бутылки, вопили сигнализацией машины; их хозяева боялись высунуть во двор нос. Кого-то тошнило в кустах, пьяный смех метался в темноте, натыкаясь на стены девятиэтажек и бесконечно множась.
Бордовый жигуленок деда Сергея стоял во дворе в ряду прочих машин. Он не вопил сигнализацией, потому что дед не включал ее, чтобы не выбегать на балкон каждый раз, когда она запищит; на нем не сидела пьяная компания – потому что машина была невзрачной и пыльной.
Узлы деловито и молча запихали в багажник; то, что не поместилось, взяли в салон на колени, так что сидеть было тесно; завернутая в скатерти и простыни одежда закрывала лица, мешала дышать и смотреть. Внучки молчали, сидели сжавшись, что было так на них не похоже, и казалось, что они стали вдруг худенькими и почти невесомыми. Заурчал мотор, фары включились осторожно, как-то не сразу, словно и машина чувствовала опасность. Узлы закрывали детям обзор, езда убаюкивала, и они уснули, привалившись к жарким бокам родителей. В машине было душно: стекла опускать боялись.
Ехали медленно и с оглядкой, уворачиваясь от автомобилей, что неслись по встречке, петляли, врезались в столбы. Из них, шатаясь, выходили водители и тут же пересаживались в другие машины.
Если на улице было пусто и тихо, а на пути попадался магазин с разбитой витриной, машину останавливали, и дед Сергей приносил еще соли, спичек, муки и крупы. Однажды, возвращаясь к своим, он остановился и стоял, покачивая головой: словно то, на что он смотрел, вызвало у него сожаление. Потом очнулся и сел за руль.
– Что? – спросила жена.
– Да так.
– Что?!
– Нет, ничего. Тащат телевизоры. Зачем?
Дед Сергей говорил отрывисто и коротко, голос его почти не выражал эмоций, но родные знали, как сильно он волнуется, слышали, как он сухо покашливает, видели скованность его движений. Чувствовали меру его страха за них.
Они приехали в деревню глубокой ночью. Старый дом встретил их сыростью и пылью, запахом волглых половиков и сквозняком из рассохшихся рам. Дед Сергей не разрешил затопить печку.
– Будет чадить, – сказал он, и ночь они провели в машине.
Дети спали, склонив на узлы свои головки, прижав к груди игрушечных зверей. Они вспотели, тонкие волосы завились колечками, прилипли к щекам.
Взрослые дремали в неудобных позах, просыпались, переглядывались, прислушивались к звукам извне, снова засыпали. Под утро, перед самым рассветом, пошел мелкий дождик.
Взрослые вышли из машины и встали рядом с ней, кутаясь в куртки, поеживаясь и зевая от холода. Небо, едва тронутое дыханием рассвета, было дымчато-серым, унылым и вялым. Кусты и деревья, понурившись, мокли в противной мороси. Дом казался старой побитой собакой. Голову-крышу он склонил набок, окна-глаза влажно поблескивали слезами дождя, почернели стены, размокшие щепы вылезали из бревен, словно клочья шерсти из растрепанной шкуры.
– Мы сможем тут жить? – волнуясь, спросила жена.
– Сможем, – пожал плечами дед Сергей. – Жили же раньше. Дом поправим, печку… Баньку построим.
– Ты думаешь, надолго? Мы здесь надолго?
– Думаю, нет. Но банька не помешает. Давно мы тут не были. Зря. Надо было ездить.
Наладили печку и протопили дом; пошли за водой.
Деревня была маленькой и мертвой, и даже летом, на дачи, сюда никто не ездил: не было воды, газовые баллоны не привозили, а подстанцию все время портили охотники за цветметом, и света не было тоже.