Племенной скот
Шрифт:
– Могу, – Иван отвернулся, пожав плечами. За спиной его что-то защелкало и зашуршало. Иван изнывал от любопытства. Ему даже показалось, будто уши повернулись назад, как поворачиваются обычно у лошади или у собаки.
– Иван… – тихо позвала Лягушка нежным, будто бы даже переменившимся, не таким глухим, как прежде, голосом. – Обернись.
Он обернулся и обомлел.
Перед ним стояла не Лягушка. Перед ним стояла красавица: молодая, стройная. Без пышных форм, но при этом по-волшебному, неуловимо привлекательная. У нее были яркие темные глаза и черные брови. Каштановые, с рыжинкой, волосы заплетены были в хитрую, замысловатую косу, какой Иван не видел даже у городских модниц. Кожа Лягушки стала светлой, на ней появились обычные человеческие складочки и родинки, и тело было прикрыто теперь обычной одеждой.
Иван остолбенел.
– Ну что, – проговорила она, улыбаясь. – Так лучше? Лучше, вижу.
– Морочишь? – выдавил из себя Иван.
– Нет, что ты!
Тогда он подошел, вытянув вперед руку, словно был слеп, и дотронулся до ее щеки. Пальцы коснулись теплой человеческой кожи, потом пробежались по волосам, по нежным раковинам ушей… Иван даже поднес ладонь к ее носу, чтобы почувствовать, дышит ли, – и ощутил теплоту выдоха.
– Пойдем, – воскликнул он, обрадованный донельзя, – я тебя с батюшкой буду знакомить! А то он и венчаться нам в один день с братьями не хотел дозволять!
– Нет, – Лягушка отстранилась и отдернула руку, за которую Иван хотел взять ее. – Нельзя мне пока. Мне опять надо будет в шкуру влезть. Иначе… Пропаду совсем. Ты жди, ты только подожди – и все наладится. Ладно?
– Ладно, – он снова погрустнел. – Как тебя хоть зовут?
– Я же говорила: Василиса… А теперь отвернись опять. А то плохо мне будет.
И Иван отвернулся. А когда повернулся вновь, перед ним снова была Лягушка. Он опустил голову, чтобы не видеть ее, и вышел прочь.
Время до свадеб текло медленно. Иван бродил по терему и окрест, цепляясь взглядом за каждую мелочь, лишь бы развлечь себя.
Он смотрел, как колышется на ветру травинка, которая была темнее, чем прочие травинки вокруг; наблюдал за мельтешением ласточек; глядел на собак и кошек, вальяжных и неторопливых – будто они главные здесь, в батюшкином государстве. Смотрел Иван и на простых девушек, пытаясь понять, могла бы понравиться ему одна из них, и не проглядел ли он своего счастья. Но нет: все они были на одно лицо и волновали его приятно и естественно, но как-то смутно.
Одно только лицо заставляло его сердце биться: лицо Василисы, виденное так недолго. Иван помнил блеск обрамлявших лицо волос, мраморную гладкость кожи, милую неправильность рта, необычные, чуть раскосые глаза. С каждым днем ее образ являлся ему все чаще и чаще. И чем больше он вспоминал Василисино лицо, тем более отвратительным казался ему лягушачий облик: стрекозиные глаза, пальцы без ногтей, неестественная, целомудренная нагота, где грудь была без сосков и пах – без волос и складок. И страшно ему становилось от мысли, что он не знает, какая из этих Василис – настоящая.
Отец в красавицу-невесту не поверил: Василиса не согласилась быть ему представлена, как ни уговаривал жених. Свадьбу решили-таки отложить на потом, чтобы старшие братья могли обвенчаться спокойно и с достоинством.
– Почему ты батюшке не показалась? И почему мне больше не показываешься? – спросил Иван.
Василиса-Лягушка вздрогнула. В минуту, когда он вошел и огорошил ее вопросом, она собиралась ложиться спать: у кровати был отдернул полог, и угол одеяла – призывно загнут.
– Ваня? – спросила она, будто в комнату мог зайти кто-то еще. – Ты не обижаешься ли на меня?
Тот в ответ лишь пожал плечами.
– Ты не обижайся, Ванюша. Нельзя мне без этой… шкурки. Погибну я. Вот по-настоящему погибну. Но носить мне ее недолго. Сейчас пока все время ношу, а потом и побольше смогу без нее быть. Хочешь, пойду с тобой завтра на свадьбу к братьям?
– Человеком пойдешь? – Иван не поверил своим ушам.
– Человеком. Только ненадолго. Приду не в церковь, а к праздничному столу. Покажусь отцу, родне покажусь – и обратно, сюда. Хочешь?
– Хочу! – Иван обрадованно засмеялся: словно камень упал с души. Потом он вдруг замялся и спросил: – А мне? Мне покажешься?
– Или не насмотрелся в прошлый раз? – Лягушка тихо и радостно засмеялась, круглые стрекозиные глаза ее блеснули в едва разгоняемой свечами полутьме.
– Не насмотрелся, – Иван ответил хмуро, признаваясь словно через силу.
– Отвернись тогда, – Лягушка снова зашуршала и защелкала чем-то, а потом окликнула: – Смотри!
Теперь она показалась ему еще краше, чем прежде.
Под его пристальным взглядом Василиса стояла, смущаясь, и нервно теребила пышный манжет рукава, а он осматривал ее всю, стараясь запомнить каждую черточку, будто боялся, что образ мелькнет сейчас и исчезнет навсегда.
– Нравлюсь? – спросила она робко, заглядывая ему в глаза.
– Нравишься, – ответил Иван, приближаясь. – Больше всех прочих девок нравишься. Приворожила? Морок навела?
– Нет, Ваня. Вот какой ты меня видишь, такая я и есть. Хочешь верь, хочешь – нет.
– Хочу верить, – прошептал он. – Очень хочу.
Между ними совсем почти не осталось пространства. Иван теперь телом чувствовал ее человеческое тепло. Он осторожно провел рукой по Василисиным волосам, и она улыбнулась. Иван наклонился и взял эту улыбку своими губами: словно маленькую трепетную птичку пересадил из клетки в клетку.
Потом, кажется, погасли догоревшие свечи; упал на пол тяжелый, расшитый узорами сарафан, а за ним – легкая, прохладная сорочка. И тело, видное лишь в свете луны, оказалось обычным женским, и Иван прижимал его к себе и стонал сквозь зубы. Ее тело, а больше того – ее тихий счастливый смех и бархатный голос, которым она называла его по имени, – сводили Ивана с ума. Он сжимал ее и чувствовал какой-то новый, не испытанный ранее восторг. Даже после, когда они просто лежали рядом, бок о бок, и страсть, насытившись, утихла, сердце продолжало счастливо ныть. И хотя женщины были у Ивана и прежде, такое чувство он испытывал впервые.