Племя вихреногих. Книга 2
Шрифт:
— Да ты прямо благодетель, — ядовито сказал Димка. — Несун великих истин, блин! Хватай палку побольше, бей покрепче — а думать ни о чем не надо.
Олаёец вновь хрипло закаркал.
— На самом деле справедлив не я, а жизнь. Если свободный, настоящий воин встретится с каким-нибудь сопливым умником на узкой дорожке — то "умник" будет корчиться в канаве с разбитой в фарш рожей — а воин, весело насвистывая, пойдет дальше. И это — единственный факт, который что-то значит в мире. Единственный.
— Кто силен, тот и прав? Так, что ли, получается? — опасно высоким голосом спросил Димка.
Олаёец вдруг захихикал.
— Ты сам это сказал! Да, да! Тебя просто приучили верить в то, что это почему-то плохо. А на самом деле всё предельно просто: есть те, кто смеют и могут. И есть те, кто НИЧЕГО не могут, и без конца дрочат на свою придуманную "круть", рассказывают друг другу сопливые сказочки про "добро", делают соседям мелкие гадости, забиваются в глухие леса и боятся выйти в Ойкумену. А если они в неё всё же выползают — то долг любого настоящего воина обратить слабаков в своих рабов. Просто потому, что мразь должна знать своё место. Трус, фантазер, задрот-умник — это никчемный бесполезный мусор, и ни для чего, кроме как служить для воинов рабочей скотиной, не пригоден.
Димка вновь заморгал, ошарашенный речью — смесью бравады школьного хулигана с чем-то, куда как более мерзким. С настоящим фашизмом, например.
— А что ж вы, все такие сильные, даже Морских Воришек не побили? — ядовито спросил он. — Волков там, да хоть тех же Нурнов? Сами сидите в лесу, как сычи, и ловите всяких заблудившихся бедняг…
Олаёец вновь закаркал.
— Всё предельно просто, — повторил он, отсмеявшись. — Если воин хочет остаться воином, а не стать овощем, он должен понимать, что из всех "прав" есть только одно — право сильного брать всё, что он хочет, и делать всё, что он хочет. Абсолютно ВСЁ. И что его главный враг — это не смешные дурачки, играющие в воинов, а добренькие умники, которые смеют уверять сильного, что у него есть какой-то там "долг" по отношению к трусливым слабакам. На самом деле у сильного есть к ним только один долг — долг БЕСПОЩАДНОСТИ. Трус и слабак виноват перед сильным ВСЕГДА.
Димка невольно поёжился. То, что он сейчас услышал, было жутко. И не потому даже, что Олаёец, судя по всему, был конченым психом, повернувшимся на культе силы. Нет. Он, Димка, тоже презирал трусов, да и слабаков, чего уж там… А, если подумать, путь от презрения до такой вот лютой ненависти не такой уж и долгий…
— Ладно, не любите вы трусов, — хмуро сказал он. — Я их тоже, честно сказать, не люблю. Но над девчонками-то зачем издеваться?
Олаёец взглянул на него… снисходительно.
— Настоящий воин, который смеет и может, прав абсолютно всегда. Даже если он бьет девчонок палкой. Потому что рабское быдло, которое не смеет, — это навоз. И наплевать, девчонка это или мальчишка.
— Скотина ты, — с чувством сказал Димка. — Издеваешься над девчонками, и считаешь себя черт знает каким героем, потому что они тебе сдачи дать не могут.
На сей раз, Олаёец взглянул на него уже презрительно.
— В последний раз: любой бандит и отморозок для меня всё равно остается героем, даже если он грабит голодных и заставляет девок жрать дерьмо. Просто потому, что он смеет и может переступить через правила, придуманные слабаками. А добренький слабак — всегда трус, подлец и предатель. И настоящий воин имеет право сделать с ним вообще всё, что захочет — забрать "волю", отпинать, воткнуть копьё в печень… Абсолютно ВСЁ. Потому что слабаки — это дерьмо. Трусливое, подлое, никчемное дерьмо. И их всех нужно обратить в рабство, раз уж нельзя тут убить. Потому что все они люто, бешено ненавидят воинов, просто за то, что воины смеют и могут, в то время как слабаки не могут НИЧЕГО.
— Ага, то-то ты, такой весь из себя герой, лежишь тут в своём дерьме, — насмешливо сказал Димка.
— Это ненадолго, — оскалился Олаёец. — Червь просто послал нам испытание перед Его окончательным триумфом. А ты — ты не слабак. О да. Ты пока просто дурак. Но это пройдет. Когда всё то стадо, которое ты освободил, начнет затаптывать тебя — просто за то, что ты дал им ненавистную "свободу". И тогда… о-о-о, тогда тебе понадобятся ВОИНЫ. Такие же, как у меня. Их у тебя пока нет… но воспитать их несложно. Тут нет никакого секрета. Разбей своих людей на пары и заставь драться, пока один из них не упадет. И пусть победитель хорошенько отпинает побежденного, чтобы тот понял, что проигрывать НЕЛЬЗЯ. Если кто-то откажется — отпинай его сам, до полусмерти. Если кто-то вообще не хочет драться, пусть получает в рожу от всех по очереди. Всего через пару часов до каждого дойдет, что сдача — не вариант, жалость карается, а отказ выполнить приказ карается очень жестоко. И, самое главное, дай победителю абсолютную и не обсуждаемую власть над побежденным, заставь его пользоваться ей максимально грубо и жестоко, но — лишь над тем, кого он сегодня победил в поединке. Заставь победителей ежедневно драться друг с другом, пока не останется только один. Только так ты сможешь создать себе НАСТОЯЩЕГО вождя и построить НАСТОЯЩУЮ иерархию, отсеяв слабаков и умников, и воспитав главное качество воина — непреклонную волю к борьбе.
— Стать воином, избивая упавших ногами? — оторопело спросил Димка. — Да ты вообще рехнулся.
Олаёец однако не обиделся.
— Нельзя стать воином без опыта победоносной драки, — снисходительно пояснил он. — И потому пресловутые "избиения слабых" нужно не пресекать, а всячески поощрять. Тот, кого бьют, виноват в этот сам. Всегда. И не заслуживает ничего, кроме как быть тренировочной грушей для тех, кто не боится и может. Если он не хочет, чтобы его били, — пусть бьет в ответ. Если хочет — пусть получает по соплям. Всё на самом деле очень просто.
Димка не ответил. Он вдруг понял, что устал. Устал страшно, словно день напролет ворочал здоровенные валуны. Сил не осталось уже даже на ненависть.
— Слушай, — не глядя на жреца, начал он. — Зачем нам всё это? Тебе — лежать в дерьме, мне — следить за тем, чтобы ты не подох прямо тут от голода и жажды? Поклянись, что больше не будешь… так делать. И я тебя отпущу. Правда.
Олаёец помолчал.
— Свободный человек не клянется, — наконец ответил он. — Максимум — обещает. Клянутся — рабы. Которые за просто так отдают то, что составляет самую суть свободы — свободу воли.
— Они не отдают, вы её у них отбираете, — сказал Димка. Потом поднялся, забрал свечку и вышел.
* * *
Выбравшись наверх, мальчишка вновь сел на пол, погрузившись в прострацию. Разговор со жрецом буквально оглушил его. А ведь даже Хоруны не были от природы такими вот гадами, вяло подумал он. Эта скотина постаралась… Интересно, сам Олаёец до такого вот додумался, или его тоже кто-то научил?..
— Что с тобой? — встревожено спросил Юрка, садясь рядом. — Заболел?
— Да ну, какие тут болезни… — Димка вздохнул. — У меня идол этот поганый из головы не идет. Ведь быть же такого не может! Всей этой мерзкой чертовщины, гипноза этого… А есть.
— А ты помнишь, что видел, когда мы этого идола к выходу толкали?
Димка задумался. Это вот он помнил, пожалуй, плоховато, — воспоминания то отступали, то подступали волнами. Мрак, пустота, — и в этой пустоте голоса, вопящие, поющие, сводящие его с ума…
— Нет. И не хочу, если честно. Может, вообще померещилось всё, вся эта жуть черная…