Плен
Шрифт:
Правда, под фонарем он пытался было разглядеть мальчишку. Черное бородатое, все поросшее густой щетиной лицо наклонилось к Пыляю очень близко и подслеповатые глаза в космах бровей рассматривали его довольно пристально. Но Пыляй на всякий случай постарался уклониться от столь близкого знакомства со своим врагом и завертелся так, что тот продолжал путь с уверенностью в своей правоте. Он даже встряхнул его еще раз. — Что, щенок? Думаешь, на тебя управы не найдется? Врешь! Коли маленький, так все можно? Нет, погоди… За такие дела…
Тяжелая
— Вот так девчонка! Ну, погоди… С каждым шагом вперед, удаляясь от нее, от другой жизни, от несбывшихся ожиданий, с каждым новым толчком тяжкой руки дворницкого правосудия, возвращавшей его в сутолоку подзаборной жизни, мысли его начинали цепляться друг за друга все с большим и большим проворством. Наконец, привычная ясность мышления вернулась к нему, и он уже с некоторым любопытством стал поглядывать по сторонам.
Улицы были пусты и тихи. В сумерках утра еще можно было проскользнуть незаметно и затаиться в какой-нибудь щелке. Нужно было только вырваться на свободу.
Несколько минут, вдохновляемый гневом и страстной ненавистью к девчонке, он соображал. Затем, шагая все более и более покорно, он за углом споткнулся на камне и в тот же миг, ловко выпростав руки из широких рукавов, выскочил из своих лохмотьев.
Неожиданное исчезновение пленника ошеломило дворника. Он приподнял лохмотья, готовый их потрясти и воскликнуть свирепо — «что, что?», но затем швырнул их на камни и бросился за Пыляем.
Однако, в проворстве ног ему было не под силу тягаться с маленьким бродягой: мальчишка летел стрелой.
— Стой, стой… Погоди! — ревел он с таким бессильным отчаянием, что в голосе его слышался не гнев, а унизительная просьба.
Пыляй не слушал.
Он был окрылен гневом и обидой; он был опьянен собственной ловкостью и проворством. Он точно тягался в хитрости с коварной девчонкой и чувствуя себя победителем, мчался с неописуемой быстротой.
На грозный рев дворника, вынырнул из-под темной ниши ворот ночной караульщик. Он ринулся навстречу беглецу не очень проворно, потому что путался в полах своего тулупа, но зато с уверенностью в своей силе.
Возбужденный собственным успехом Пыляй мчался прямо на него. Этот маневр несколько смутил огромного мужика. Он растопырил руки. Пыляй ловко проскочил у него под ними.
И опять вдогонку ему раздались отчаянные крики, Караульщик остановился, не надеясь на свои ноги. Пыляй оглянулся, недоумевая, что случилось с преследователями. Раздавшийся вслед ему пронзительный свисток, тревожный и резкий, ожег его больнее хлыста.
Его словно подхватил ветер. Он несся из одного мира в другой, и чем страшнее был остававшийся сзади, гремевший ему вслед свистками, бранью и погоней, тем
Между тем, поднятая на ноги свистками сонная улица оживала. Тревога будила дворников и караульщиков. В промежутках между свистками неслись глухие вопли:
— Держи, держи его! Стой!
Тогда, как будто неведомый силач встряхнул многоэтажные каменные коробки и вытряхнул на мостовую десяток сонных, полуодетых людей. Протирая глаза, спотыкаясь отекшими от сна ногами, они, не спрашивая в чем дело, бежали друг за другом. Звериная стихия, дремлющая в человеке, гнала их за добычей, как древнейших человеческих предков, охотившихся на лесного зверя и дичь.
Полусонные люди тем более охотно подчинялись невымершему инстинкту. Раздражаемая запахом ускользавшей добычи, подгоняемая свистом и ревом толпа, задыхаясь, стонала:
— Лови, лови!
— Держите!
— Бей его!
Кто-то, споткнувшись, упал. Через него перекатились двое кубарем по камням. Неожиданная остановка и боль падения отрезвили их. Вместе с утренней свежестью это происшествие охладило и остальных охотников.
— В чем дело-то? — спросил один.
— Жулик, что ли?
— Черт его знает. Подняли с постели…
Все начали ворчать и расспрашивать друг друга. Мужик, свиставший более всего от обиды, чем от тревоги за упущенного мальчишку, объяснил в чем дело.
Добыча оказывалась уж слишком ничтожной.
— Что же вы это из-за паршивого мальчишки столько народу перебулгачили! — огрызнулся на него потиравший ушибленное колено растрепанный мужичонка, — подняли Содом и Гоморру, сволочи!
— Тебя не поднимали, — отрезал тот, — ты что, падаль, выскочил? Тебя звали?
Ссора грозила перейти в схватку. Кто-то отрезвил всех сразу сухим вопросом:
— А примус-то отняли?
Растерянные люди переглянулись. Дворник со вздохом пояснил, что кража произошла уже три дня назад. На него набросились с бранью, хохотом и угрозами.
Тень преследуемого давно уже исчезла впереди. Остывшие люди, поругиваясь и позевывая, разбрелись по домам.
А Пыляй все еще бежал.
Он находил для своих ног какую-то неиссякаемую силу. Он бежал из одного мира в другой и, казалось, не было ничего достаточно сильного, что могло бы преградить ему путь.
Преследователи отстали. Шум погони стих. Мальчишка остановился у чугунного фонаря и, прислонившись к нему, вздохнул с облегчением.
И в тот же миг он все вспомнил: девчонку, мечты о другой жизни, свою измену, бегство и обман. Путь назад был отрезан изменой навсегда; пути вперед вовсе не было. Смертельная бледность от усталости и отвратительный холодок от тоски легли на его губы, щеки, лицо. Он отер холодный пот с грязного лба, но и этот жест не принес ему ни капли облегчения.
Слабея от страха и бесплодной тоски, он обнял чугунный столб, уткнулся в его холодную твердость, как в колени давно забытой матери, и заплакал.