Плененная королева
Шрифт:
– Не смей поучать меня, Алиенора! – насторожился Генрих.
– Я тебя не поучаю. Но я в замешательстве: наказание, которое ты наложил на город, чрезмерно жестоко.
Генрих приподнялся, посмотрел на жену, опершись на мощную руку:
– Ты так считаешь? Ха! Гражданам Лиможа – и вообще твоим подданным – необходимо преподать урок. Они должны знать, кто здесь хозяин. Тут необходимы строгие меры. Это называется стратегией, моя дорогая.
– Стены города возведены недавно, они прочны – последнее слово в оборонительных сооружениях. На их возведение ушли долгие годы и много денег. Если ты заставишь горожан разобрать стены, тебя станут ненавидеть. Не мог бы ты отозвать свой
– Пусть уж лучше мои вассалы меня ненавидят, чем не боятся, – ответил Генрих. – Как я буду выглядеть, если аннулирую приказ? Меня сочтут слабаком, чье слово ничего не стоит, кого можно уломать лестью или уговорами. Нет, Алиенора, если я принимаю решение, то никогда не отменяю его. И нет смысла пытаться меня разубедить.
– Ты мог бы сначала посоветоваться со мной, – возразила она. – В конце концов, я герцогиня, и это мои люди.
– Ты моя жена, и твоя обязанность подчиняться мне! – вспыхнул Генрих. – Меня с души воротит оттого, что я играю какую-то подчиненную роль в этом герцогстве. А теперь ложись на спину – сейчас ты узнаешь, кто тут хозяин!
Ни один мужчина никогда не разговаривал с ней таким образом, но Алиенора была слишком потрясена, чтобы возражать. Генрих раздвинул ей ноги, устроился между ними и вошел в жену всей силой, нимало не заботясь о том, что причиняет ей боль. Впрочем, боли Алиенора не чувствовала, по крайней мере физической, потому что мужская грубость всегда составляла часть ее наслаждения. Но до этого Генрих ни разу не овладевал ею в ярости, чтобы доказать свое превосходство. Потом, когда он рухнул на постель и его тяжелое дыхание успокоилось, Алиенора лежала в тоске, понимая, что бессильна изменить что-либо и баланс сил в их взаимоотношениях изменился не в ее пользу. И еще она боялась, что после этого никогда не сможет стать мужу ровней.
Генрих же, напротив, казалось, не чувствовал никаких перемен. На следующее утро он поднялся рано, натянул блузу и брэ [19] , плеснул холодной воды себе в лицо.
– Ты встаешь? – спросил он.
Алиенора устало глянула на него с подушки. Она знала, чему станет свидетелем начинающийся день, и не хотела в этом участвовать.
Генрих подошел к ней и сел на кровати.
– Я буду руководить разборкой стен! – горя решимостью, провозгласил он. – И хочу, чтобы ты была со мной, мы должны показать, что едины в гневе.
19
Брэ – деталь мужского костюма, разновидность кальсон в Средние века.
– Нет, – твердо ответила Алиенора.
– Вставай! – нетерпеливо фыркнул Генрих. – Вставай, я говорю! Нравится тебе это или нет, но ты пойдешь со мной.
Он грубо схватил ее за руки, вцепившись в нежную кожу, и посадил в кровати.
– Хорошо, – ледяным тоном произнесла Алиенора, понимая, что дальнейшее сопротивление приведет только к недостойной возне, победить в которой у нее нет ни малейшего шанса. Она соскользнула с кровати и натянула на себя рубаху. – Дай мне хотя бы десять минут, чтобы я привела себя в надлежащий вид.
Оставшись со своими дамами, она попросила, чтобы принесли ее черное траурное платье.
– И еще мое черное головное покрывало и герцогскую корону. Но никаких драгоценностей.
– Ты похожа на монахиню, черт побери! – воскликнул Генрих, увидев ее. – К чему этот траур?
– Как же ты внимателен! – ответила она. – Я оплакиваю утрату любви моего народа.
– Давай
– Не тебе это говорить после твоих вчерашних выкрутасов, – отрезала Алиенора, поправляя покрывало на голове. – Что ж, я готова, – быстро добавила она, увидев, что муж собирается дать ядовитый ответ. – Ты ведь продолжаешь настаивать на разрушении стен?
Генрих ограничился коротким:
– Идем!
Они вышли из шатра и оказались в водовороте активности. Возводились леса, мрачных, угрюмых людей – а их было согнано много – принуждали разрушать стену. Даже каменщики громко возражали, хотя у них и не было выбора. Женщины и дети сновали туда-сюда с огромными корзинами или носили послания с приказами, а наготове уже стояли громадные телеги, чтобы отвозить камни. Атмосфера была подавленная, негодование людей висело в воздухе. Когда появился Генрих, раздались приглушенные проклятия.
Генрих запрыгнул на большой камень и показал своим воинам, чтобы дали сигнал тревоги. Активность приостановилась, сотни пар сердитых глаз уставились на коренастую фигуру герцога. Алиенора стояла за его спиной, чувствуя себя несчастной. Герцогиню трясло от негодования при виде той ненависти, что горела в этих глазах. Ненависти и желания мести.
– Лиможцы! – звенящим голосом крикнул Генрих. – Я надеюсь, вы не забудете этот день. И извлечете для себя урок. Когда мадам герцогиня и я посетим вас в следующий раз, я надеюсь, вы встретите нас с бульшим почтением. И может быть, надумаете перестроить эту неудобную стену так, чтобы облегчить доступ к вашим кухням!
Ответом ему было гнетущее молчание. Потом кто-то из толпы швырнул камень. Тот пролетел мимо, но Генрих не был склонен прощать.
– Если я поймаю негодяя, который сделал это, то кастрирую его, – пообещал он. – А с ним и всех остальных, кто считает, что может пренебрегать моим судом. А теперь возвращайтесь к работе. Все возвращайтесь!
Он спрыгнул с камня и направился к Алиеноре, схватил ее за руку и повел по периметру плато, на котором стоял город, следуя вдоль обреченных на снос стен. За ними тяжело ступали вооруженные воины. При виде них горожане с яростной энергией принимались за работу, не осмеливаясь выказать непослушание, потому что лицо Генриха по-прежнему искажала гримаса гнева. Наконец они с Алиенорой подошли к высокому месту на безопасном расстоянии от работ и, остановившись там, принялись наблюдать, как горожане, которые не пожалели денег – не говоря уже о пролитом поте и ободранных до крови пальцах – для строительства этой стены, теперь против воли камень за камнем разбирали ее. Под ударами стены Лиможа начали с грохотом рушиться, поднимая облака пыли, и Алиенора, глядя на это, ощущала физическую боль. Но лицо ее оставалось непроницаемым, потому что Генрих смотрел на жену, словно говоря: ну-ка попробуй возрази. Но Алиенора не доставила ему этого удовольствия.
Когда от стоявшей в воздухе пыли невозможно стало дышать, Генрих наконец позволил жене вернуться в шатер. У Алиеноры оставалось одно желание: бежать из Лиможа или заползти в нору, как барсук, – так остро она ощущала скорбь и гнев горожан, а еще была убеждена, что, не сумев спасти стену города, предала их. Алиенору сжигала ярость, которая стала еще сильнее, когда Генрих, придя к обеду, даже не упомянул о событиях этого дня, а вел себя как обычно. В постели он снова был страстным любовником, то требовательным, то нежным, и Алиенора почти убедила себя, что все хорошо, но отвечать на его ласки не могла, потому что мысли ее были заняты одним: что теперь станут думать о ней ее люди.