Пленник волчьей стаи

Пшонкин Юрий Александрович

Белый фыркнул, натянул чаут. Атувье подошел к не­му, снял петлю с рога. Пусть однорогий хорошо поест. Ездовой не убежит от человека.

Пустой желудок напомнил о себе. Атувье достал ляж­ку убитой им второй оленухи, начал строгать алую мя­коть.

Белый тоже завтракал, выедая ягель из лунки.

Атувье пережевывал строганину и... мысленно делил ездового на куски, которые он будет съедать каждый день. Сначала напьется горячей крови и съест язык, по­том печень и сердце, потом... Неожиданно в его голову вползла тревожная мысль. А куда он пойдет сегодня? В какую сторону? Ой-е, идти придется долго. Значит, много мяса станет есть. Может, пока остаться здесь? Тог­да мяса Белого ему надолго хватит — на два-три

раза по десять дней. А потом что он станет есть? С пустым же­лудком далеко не уйдешь. Да и куда идти? Места незна­комые, голодные. Конечно, где-то и здесь живут люди, пастухи выпасают стада. Но где, где?! И все же он решил искать людей. В этих краях его никто не знает. За высо­кими горами лежит стойбище Каиль.

* * *

...Он шел уже пятый день. Шел на юг, куда вел ко­сяк сохжой. Атувье шел, ведя за собой Белого. Одноро­гий все чаще норовил освободиться от чаута. Он будто чувствовал, как слабеет человек. Последние два дня Атувье ничего не ел. Ему нечего было есть. Кончилось мясо. «Сегодня вечером я зарежу Белого и напьюсь его крови. Оленья кровь прибавит силы»,—решил Атувье, когда почувствовал очередной приступ голода. И едва он так решил, как ему вдруг почудилось, что его нос пой­мал... запах дыма и вареной оленины! Атувье встрях­нулся, начал разглядывать белые сопки. Откуда плывут запахи? Где жилье неведомых ему людей? Он долго всматривался, ощупывая взглядом каждую складку со­пок, распадки, вершины, но ничего не увидел.

Белый, воспользовавшись остановкой, выбивал копы­том лунку. Атувье сел, не выпуская конец чаута, тер­пеливо ждал, когда олень подкрепится ягелем. За эти дни олень исхудал. Его глаза смотрели на человека без преж­него интереса. Они сейчас напоминали глаза голодного, уставшего и потому ко всему равнодушного человека.

Атувье смотрел на Белого и представлял, как совсем скоро белая шкура замажется кровью... Потом Белый бу­дет лежать «раздетым». Алое мясо с жировыми пятнами станет твердеть. Застывшие глаза, цвета весеннего льда, уставятся в небо, туда, куда ушла душа этого кроткого, верного оленя... От одного только видения разделанной туши ездового рот наполнился слюной. Атувье вынул нож...

Белый перестал бить снег, уставился на человека. Он смотрел на своего хозяина, и глаза его говорили: «Убей меня. Я устал, мне не хочется жить».

Сердце Атувье дрогнуло, но пустой желудок не про­сил, а требовал пищи. «Дай мне мяса! Мяса!»—урчал он. Атувье спрятал нож, подтянул Белого. Тот покорно шел навстречу смерти. Атувье неожиданно разозлился: он привык, чтобы чаут дрожал от натуги, от борьбы между ним, человеком, и его жертвой. Сын Ивигина привык к борьбе, привык подбираться к жертве по натянутому ремню. Только такого, борющегося за свою жизнь оленя мог прирезать оленный человек Атувье. Он замахнулся на Белого, закричал привычное:

— Хать, хать!

Белый вздрогнул, вяло мотнул головой и замер. «Ты хочешь убить меня, человек? Так убивай. Я поко­ряюсь»,—говорили его огромные, умные, усталые глаза.

Атувье вспомнил другие глаза, глаза Вожака. Хмуро­го, волчиц, своего друга Черной спины. Их глаза слов­но затмили ему Белого, сопки, снега. Он никак не решал­ся убить своего безропотного спутника...

Зимний день, короткий, как хвост оленя, умирал. Да­же ближние сопки посинели. Огненный шар солнца, похожий на бубен, падал на белую оторочку гор, окра­сив их вершины золотисто-кровавым светом.

Белый олень стоял все так же неподвижно. Он устал от ожидания смерти и, казалось, не боялся человека.

Атувье положил ладонь на рукоять ножа, и ему вдруг стало жалко Белого. Впервые в жизни он пожалел оленя, которого должен был убить. Он, зарезавший за свою кочевую жизнь, наверное, целый табун. Он убивал оленя одним ударом, и ни разу его рука не дрогнула и жалость не сжимала сердца. Олень — не человек, он не понимает, что такое смерть. Так всегда думали оленные люди, так думал до этого дня и он. Как ошибаются чаучу! «О люди, посмотрите в глаза моего Белого! По­смотрите—и вы увидите, что олени все понимают!» — хотелось крикнуть сыну Ивигина. Но он не крикнул. Кто его услышит? Сопки, тундра? Ему было жалко Белого, и он не стеснялся своей жалости. За эти дни Белый стал для него не только ходячей едой, которую можно было добыть в любой миг, Белый стал ему другом, как когда-то стал другом волк с черной спиной. Один только вид живо­го оленя придавал силы. Все эти дни он разговаривал с Белым, а ночью иногда и спали в снегу бок о бок. И сон его, сына Ивигина, пусть и короткий, был спокойным. Белый придавал сил и не давал вползти в сердце отчая­нию. Но голод дает людям самые смелые команды, го­лод — повелитель тела, и нет человека, который осмелит­ся пойти против него. Атувье потянул оленя и решитель­но выхватил нож... Совсем немного оставалось пастись в нижней тундре белому однорогому оленю, как вдруг издалека послышался вой. Атувье вздрогнул — выл волк, он звал к себе других волков.

Вздрогнул, напрягся и Белый. Он рванулся, потя­нул за собой человека. Атувье судорожно, двумя ру­ками, ухватился за плетеный ремень, а сам не отводил взгляда от распадка, откуда раздался голос волка. Он понимал, о чем «говорили» «глаза стаи».

И стая отозвалась. Хор волчьих голосов, казалось, разбудил сопки.

Ноги и руки Атувье ослабели, и Белый это сразу почувствовал. Он так рванулся, что Атувье упал на колени, едва не выпустив чаут. «Э-э, а может, отпу с тить Белого? Пусть стая гонится за ним!» — мелькнула спасительная мысль. Он решительно подтянул оленя к себе. «Я отпущу его, когда стая соберется и бойцы- загонщики подойдут ближе»,—решил Атувье, а сам, как затравленный раненый волк, озирался по сторонам. Он знал повадки стаи — волки могли взять добычу в кольцо.

Где, где волки? Вон они. У стаи был умный вожак — волки окружили человека и оленя. Окружили как-то незаметно. Стая запела песню смерти.

Олень хрипел, рвался прочь. Глаза его, еще недавно усталые, безразличные, налились кровью. В них плес­кался дикий страх, ему сейчас хотелось жить! Атувье еле сдерживал высокого, жилистого ездового. Откуда взялась в нем такая сила! Атувье подтянул его ближе, начал торопливо развязывать узел. Узел смерзся, обледе­нел и не хотел расслабляться.

А волки, не таясь, сужали кольцо, вымахивая над сугробами.

Их было десять. Десять смертей. Атувье оцепенело смотрел на приближающихся хвостатых, а пальцы его все пытались ослабить замерзший узел. Неожиданно его обожгла догадка: «Ой-е, а вдруг и эта стая захочет меня взять бойцом к себе?»

И тут со склона ближней сопки он услышал пре­рывистый громкий вой. Волки, словно по команде, оста­новились. Атувье невольно обернулся. На большом кам­не стоял еще один волк. Атувье открыл рот, чтобы лучше слышать. Он не верил своим ушам! Он слышал голос... Черной спины! Ну да, это «говорил» его друг. Его бывший друг... Он, бывший пленник стаи, хорошо помнил голоса всех тех волков, а голос Черной спины — тем более.

— Черная спина! Черная спина, здесь я! Здесь я! — закричал Атувье, еще не веря в чудо.

Волк на камне умолк.

Атувье задрал голову к небу и завыл. Завыл, как в ту ночь, когда стая вернулась к стаду Вувувье. Он кончил выть и снова посмотрел на камень. Волка там не было. Волк стоял рядом, в пяти прыжках.

Атувье разглядел, что у волка совсем черная спина.

Да, это был Черная спина! Он стоял в стойке «смирения и узнавания» и смотрел на бывшего пленника бывшей стаи. К нему подошла белая волчица. Она пово­рачивала голову к вожаку, словно спрашивая: «Почему мы стоим? Почему не разрешаешь охоты?»