Пленники Раздора
Шрифт:
— Мира в дому, — сказала уже от дверей.
Как не посекла от души, а всё одно, прохрипел юхровский голова вослед:
— Мира…
Гнида бородатая.
Время — диковинная величина. То едва ползет оно, то вскачь несется, то неспешно течёт, а то замирает и, кажется, будто застыло навсегда. Или, бывает, для тебя миг тянется и длится, а для другого кого — пролетает быстрее птицы.
Об этом думала Клёна, глядя на Фебра.
Её время нынче тянулось, словно прошлогодний мёд. А его, должно быть,
Как-то само-собой получилось, что хлопоты об израненном вое целители, не сговариваясь, доверили дочери Главы. Видать, распознали робкую девичью радость — Фебр шёл на поправку. Он уже не метался в жару, хотя по-прежнему спал больше, чем бодрствовал. Однако нынешний сон не был наведен дурманными травами, то было забытьё, дарующее исцеление и так нужный изъязвлённому телу отдых.
Помнится, когда ратоборец очнулся после целебной настойки и обморочного сна, в который рухнул едва не на сутки, Клёна как раз заканчивала вязать шаль.
— Птичка… — сиплым пересушенным голосом окликнули её.
Девушка выронила иглу и вскочила на ноги, роняя работу на пол.
Фебр улыбался. Взгляд у него ещё был мутным, а улыбка вышла слабой, да и голос был едва слышен.
— Не пригодилась куна-то?
Клёна медленно покачала головой, все ещё не веря в то, что обережник её снова узнал и что, несмотря на мрачные предсказания Русты, он не повредился умом.
— А ты… боялась, — прошептал ратоборец, облизывая пересохшие губы.
Она осторожно приподняла его голову, дала воды. Он сделал три трудных глотка и закрыл глаза. На бледном лбу высыпала испарина. Клёна отставила ковшичек и смахнула пот ладонью.
— Ты отдыхай… — больше она не знала, что ему сказать.
Мужчина уснул, а его сиделка вернулась на свою скамеечку, сменила в светце догорающую лучину и вдруг уткнулась лицом в заледеневшие ладони, смиряя дрожь. Впервые её колотил озноб не ужаса, но облегчения. Будто отвалили с души огромную каменную глыбу.
…На следующее утро он проснулся чуть свет. Как раз пришёл Руста, так что Клёна с сожалением покинула скамью, на которой провела столько бессонных ночей. Ей нужно было идти на урок. Но впервые за всё время, пуще смерти, не хотелось сидеть в ученической зале и твердить резы. Однако девушка ушла.
Что там делал Руста, о чём говорил с очнувшимся воем, она не знала. Но вечером Клёну в лекарскую не пустили. Ихтор сказал:
— Не ходи пока сюда. Не надо.
— Почему? — у девушки побледнело и вытянулось лицо. — Почему гонишь?
— Ни к чему ты здесь сейчас. Седмицы две выжди. Пусть немного в силу войдет. Да и мы поглядим, что к чему. Он теперь быстро поправляться станет. А ты покамест учёбой займись.
— Почему? — снова упрямо спросила Клёна, а потом взмолилась. — Скажи хоть!
— Отец не велел, — сухо ответил крефф. — А уж почему — сама у него спрашивай.
Несчастная застыла, глядя под ноги. Не станет она спрашивать. Хотя Клесх объяснит, небось. Только и без того ведь понятно — раз не велел, значит надо так. И девушка ушла. А себе воспретила даже приближаться к Башне целителей, даже смотреть в ту сторону. Но глаза сами собой обращались к высокому крыльцу, если случалось Клёне оказаться во дворе и идти мимо.
Дни стали долгими… Такими долгими! И каждый тянулся, будто хотел стать длиннее предшествующего. И не хотелось думать о том, что же там происходит — в лекарской. Не хотелось. Но думалось. Клёна знала — отец туда ходил. Несколько раз. О том говорили. И оставался подолгу. Конечно, ведь Фебр был его выучем, почитай, меньшим братом.
И снова дни. Солнечные, тёплые. Бесконечные. И ночи. Прозрачные, звёздные, ясные. Тоже долгие-долгие. Когда лежишь без сна и кажется — не наступит утро. А если забываешься, то короткой чуткой дремой, которая утомительнее яви.
Но прошли две седмицы. Поблазнилось — два года тянулись, однако всему срок выходит. Клёна снова отправилась к Башне. И замерла нерешительно: войти или нет? Вдруг, снова прогонят, сославшись на отца? Что ж, прогонят, так уйдет.
Она несмело толкнула дверь и зашла внутрь. В лицо ударил знакомый запах — трав, воска, лечебных настоек. Запах был сладким и резким, но он изменился. В лекарской более не пахло кровью, грязными повязками и вонючими мазями, которыми покрывали раны, чтобы быстрее заживали.
Было тихо. И на счастье за столом у окна сидел не Руста, а Ихтор. Он придирчиво проверял стоящие перед ним в маленьких горшочках отвары. Видать, молодшие выучи делали, а крефф теперь оценивал, у кого как получилось.
— Пришла-таки? — не удивился целитель.
— Пришла, — ответила девушка, не решаясь без позволения идти дальше.
— Ну, ступай, чего застыла? Только спит он.
Клёна кивнула и неслышно скользнула к лавке, которую не было видно из-за крутобокой печи.
Фебр и впрямь спал. Эти две седмицы сильно изменили его. Восковой бледности не осталось и следа, исчез лубок с правой руки, не было и повязок, а страшные раны затянулись тонкой глянцевито блестящей розовой кожицей. Коснуться боязно — вдруг снова раскроются? А какой он был худой! Кости одни. Ребра выпирают, плечи острые, ключицы торчат…
Скамейка, на которой девушка провела столько бессонных ночей, как прежде стояла у окна. Клёна присела. Она не слышала, как ушёл Ихтор, и не знала, сколько оборотов миновало после этого. Заглянул ненадолго Руста. Ничего не сказал, взял два мешочка сушеницы, чем-то погремел и покинул лекарскую. Снова воцарилась тишина. Солнце — горячее, будто летнее, лилось в раскрытое окно. Ветер доносил крики выучей с ратного двора, вороний грай, шум леса… И день тянулся, тянулся — восхитительно долгий. Фебр спал.