Пленных не брать!
Шрифт:
Когда до противоположного берега оставалось метров пятьдесят, Мокеев неожиданно остановился и подождал Воскобойникова. Отдуваясь, он пробормотал:
– Есть разговор, Федорыч.
– Прямо тут?
– Прямо тут, – серьезно сказал комбриг. – Рыбы коли и услышат, никому не скажут. Вот что... Слушай, Федорыч, помнишь Спасского?
– Из Уральского округа, у Гарькавого служит?
– Нет, из Наркоминдела. Гражданская, Орел...
– А, носатый этот? Помню. А что?
Про Спасского Воскобойников только то и помнил, что Орел, гражданская, носатый... В каком-то рыжем кожушке, с большим нелепым маузером. Что он там делал, Спасский? Уполномоченный Реввоенсовета? Что-то, связанное с Троцким...
– Говорил с ним третьего дня, – сказал Мокеев, тихонько подгребая руками, чтобы не сносило течение.
– Как он? – спросил Воскобойников, потому что нужно было что-то спросить. Разговор ему не нравился, хотя он не мог представить, что плохого, опасного может сказать добродушный Мокеев, которого он знает без малого двадцать лет. Но Мокеев сказал:
– Ты надежный человек, Федорыч. В армии есть люди, которые хотят... В общем, готовится переворот.
– Ты с ума сошел, Кириллыч.
– Я тоже сперва так подумал. Знаешь, кого он называл? Какие фамилии? Уборевич, Тухачевский, Эйдеман... Не нам чета.
– Ловушка, Кириллыч, – убежденно сказал Воскобойников.
– Оно бы и так, но мне и раньше говорили. Ты его не знаешь, из политуправления товарищ. Что делать, Федорыч?
– Сообщи куда следует. Ты большевик, Кириллыч!
– Большевик, – ответил Мокеев, пожевав толстыми губами. – И ты большевик. И Тухачевский, и Рыков...
– Ты еще Троцкого вспомни! – озлился Воскобойников.
– А что Троцкий? Когда Троцкий был наркомвоенмор, Лев Революции, мы на него такими глазами смотрели! А сейчас у нас кто герои? Сема Буденный? Клим? Ока со Щаденкой?
– Так вон ты куда... – понял Воскобойников. Вода вокруг неожиданно стала ледяной, хотя дождь уже утих и солнце припекало с новой силой.
– Да никуда я, Федорыч! Никуда! – рявкнул Мокеев. – Думаешь, хоромы захотел? Барином? Какой с меня барин, ети его...
– Тогда языком не трепи, – жестко сказал Воскобойников.
– Так, Федорыч... Дело-то в чем? Дело в том, что неспроста у них всё это. Говорят, Тухачевский знает.
– Что?!
– ЗНАЕТ, – Мокеев произнес это слово таинственно, со значением.
– Что он знает?
– Сказали бы мне, и я б тебе сказал... – буркнул комбриг. – Только у них не просто план, у них за этим планом стоит что-то. Важное что-то стоит, Тухачевский, он, думаешь, напрасно в Европу ездит? И Путна... Путна говорил спьяну, что есть такая штука... не объяснишь, короче, но штука страшная, Федорыч.
– Не знал бы тебя, решил бы, что пьян с утра, – брезгливо сказал Воскобойников. – Сказки сказываешь, штуки страшные... Всё! Считай, не было этого разговора, товарищ комбриг. Не было! Поплыли назад, жрать охота после купания.
Лейтенант уже собрал на расстеленных полотенцах перекусить: огурцы, помидоры, свежие булки, шпроты и сардины во вскрытых банках, тонко нарезанная копченая колбаса и ветчина, бутылка «белой головки»... Голый Берлин потешно прыгал рядом на одной ноге, вытряхивая из уха воду.
– Ты обрезом-то своим не тряси, не пугай народ, – мрачно велел Мокеев. Быстро вытерся, надел галифе, сел на корточки, разлил водку по стаканам. Внимательно посмотрел в глаза Воскобойникову и серьезно сказал: – За здоровье товарища Сталина.
Потом, всего несколько месяцев спустя, Воскобойников узнал об аресте Мокеева, и первым, что вспыхнуло в его мозгу, было: «Сдаст!» Ему сказал об этом знакомый военюрист на ступеньках Главного артиллерийского управления, и Воскобойников даже прислонился на миг к стене, осмысливая.
Что проще? «В беседе с работником Политуправления РККА Воскобойниковым я рассказал ему о готовящемся заговоре, сообщив, что получил сведения от сотрудника Наркоминдела Спасского. Воскобойников высказал мнение, что не стоит продолжать этот разговор».
Кое-кто – и Воскобойников знал это наверняка – сел за меньшее. И не только сел. О том, что в верхах РККА зреет заговор, Воскобойников тоже догадывался, ничего нового Мокеев ему не открыл... Но вот «страшная штука»...
Что там такое ведал расстрелянный к тому времени Тухачевский, Воскобойников даже не представлял – до одной из первых своих бесед с Мехлисом.
– То, что я вам сейчас расскажу, Станислав Федорович, вы, как большевик, несомненно назовете бредом, бабкиными сказками. И будете совершенно правы, потому что настоящий большевик должен относиться к подобным вещам именно таким образом. Но в каждой сказке есть доля правды, есть она и в том, что вам предстоит услышать. Но запомните: кроме меня и еще нескольких человек, фамилии которых вы в свое время узнаете, больше никто – никто! – даже не подозревает о существовании так называемых рун.
– Рун? Извините, товарищ Мехлис... – смутился Воскобойников.
– Ничего... Как человек образованный, вы можете знать, что руны – это такие буквы, буквы скандинавских и древнегерманских языков. Руническая письменность – может, слыхали. Мы, признаюсь, вначале отнеслись к полученным нами из определенных источников сведениям без должного внимания, по-большевистски сочтя их вредным суеверием. Но, как потом выяснилось, просчитались и едва не сели в калошу. Вот, посмотрите, Станислав Федорович.
Мехлис вынул из ящика стола плотный черный конверт, в которых обычно хранят фотографии. Они там и были – три снимка заурядной вещицы, квадратика тусклого металла, на котором был выдавлен заковыристый угловатый значок. Вверху – дырочка, видимо, чтобы пропустить шнурок и носить на шее.
– Это и есть Руна. Но не простая Руна, а одна из Рун, которые в свое время... Хотя к чему я, Станислав Федорович, стану вам объяснять то, в чем сам ни бельмеса не понимаю?! Суть такова: это очень старинная вещь, древняя, и она обладает некими силами – если хотите, можете именовать их волшебством, – которые мы бы хотели использовать на благо советского народа, на нужды нашего общего великого дела. Чтобы вы не подумали, что я шучу или, к примеру, болен на голову, добавлю, что товарищ Сталин в курсе и проявил живейший интерес к данному вопросу.