Пленных не брать!
Шрифт:
– Вы с ума сошли! – вскинулся было Воскобойников, но понял, что немец прав. Даже в госпитале Вершинина вряд ли спасли бы, а здесь, в лесу, в снегах... Он расстегнул кобуру и вложил в скользкую от крови руку политрука пистолет.
– Давай, брат. Давай... Извини, что так вот... – тихо сказал он. – Пошли, ребята.
Они отошли на пару десятков шагов, спустившись ниже, так что сосны и политрука не стало видно. Больше всего полковой комиссар боялся, что Вершинин не решится или потеряет сознание – тогда застрелить его придется ему, Воскобойникову. Но политрук выдержал и решился.
Воскобойников
...Что-то не так.
Что-то было не так. Совсем не так.
Вершинин погиб возле дома старого Ярка, умер вместе со всем отрядом.
Откуда горелая ель? Откуда эта история?
Воскобойников потряс головой, зачерпнул в ладони снега, протер лицо.
С кем всё это было, твою мать?!
– Вы, я вижу, проснулись, – сказал немец, почти невидимый в слабых отблесках костра. Вокруг стояла глубокая ночь – вырытый в снегу поясной окопчик они накрыли еловыми лапами и заползли туда. Вернее, Станислав Федорович не помнил, как они это делали, но сейчас лежал на боку в окопчике, подле костерка.
– Вы уснули, как только закончили копать, – поведал Айнцигер. – Прошу прощения, я несколько сорвался сегодня...
– Ерунда, – сипло ответил Воскобойников. – Сколько я спал?
– Минут сорок.
Сорок? Комиссару казалось, что он проспал часа три-четыре, причем не на холодном снегу возле почти не дающего тепла утлого костерка, а на нормальной кровати... Но что за идиотский сон – воспоминание о том, чего не случалось?
– Вам приснился кошмар? – безразлично осведомился немец. – Вы подскочили, словно увидели во сне демона.
– Что-то вроде того, – кивнул Воскобойников. – Скажите, герр обер-лейтенант, вы знаете, как в России спасают людей, в которых попала молния?
– Я видел однажды в Альпах, как в человека попала молния... – начал было эсэсовец, но тут же растерянно замолчал. – Знаете... Я хотел сказать, что не знаю, но потом понял, что знаю. Их закапывают в землю, так? Верят, что земля вытянет из тела небесное электричество... Верно?
– Верно. Верно, герр обер-лейтенант.
– Я, видимо, читал в каком-то журнале, – всё так же растерянно говорил Айнцигер. – Такое случается: никогда не знаешь, что и зачем запомнил ваш мозг, а потом необходимая информация словно сама падает с полочки...
– Не берите в голову, – сказал Воскобойников.
Он порылся в мешке, нашел дневник и химический карандаш и принялся лихрадочно записывать всё, что случилось за минувшие дни, всё, что он хотел выплеснуть на бумагу. Писал комиссар вслепую, при неверных бликах костра, и порой казалось, что рука сама ведет карандаш, сама рисует знаки, только похожие на буквы... Под конец Станислав Федорович попробовал нарисовать в меру умения то, что хотел бы зафиксировать именно в виде рисунка: разваливающийся дом Ярка, самого Ярка, трупы своего маленького отряда, труп Буренина с вырезанным на лбу значком, учителя Вальдена... Рисовать Воскобойников практически не умел, но рисовал. Поднеся листки к самому огню, он убедился, что рисунки удались, несмотря на жирные кляксы от обслюнявленного карандашного грифеля.
– Что вы там
– А? Что?! – Воскобойников поднял голову, всё вокруг плыло, как в тумане. – А где финн?
– Не волнуйтесь вы так, комиссар. Он на часах. Что-то мне подсказывает, что это будет жутковатая ночь, и я распорядился выставить охранение. А поскольку вы спали, а я в тот момент был старшим по званию, пошел Керьялайнен.
– Он не сбежит?
– А вы бы сбежали на его месте? С нами уж никак не страшнее, чем одному в лесу... – невесело усмехнулся Айнцигер. – Так что вы там пишете?
– Дневник, дневник... – Сомнамбулическое состояние, в котором Станислав Федорович водил карандашом по листкам дневника, прошло. – Хотите посмотреть?
– Дневник предполагает нечто личное, – развел руками немец.
– Смотрите. Рисунки, посмотрите рисунки. – Немец взял в руки дневник и поднес к костру, как недавно сам комиссар.
– Вы знаете финский?! – удивился он.
– Совсем плохо, а что?
– Тут по-фински... правда, не разберу, кажется, это какой-то диалект, очень много незнакомых слов... А это совсем непонятно, это и не финский, по-моему... Какой-то мертвый язык... Послушайте, товарищ комиссар, что это?
– Я не знаю, – признался Воскобойников. – Не знаю... Гиацинт. Посмотрите рисунки.
– Они омерзительны, – покачал головой немец, присмотревшись. – Но рисуете вы неплохо, у вас есть задатки хорошего графика... Но для чего вам это всё?
– Я не знаю, – снова сказал комиссар. – Я только понимаю, что обязан вести этот дневник.
Немец хотел что-то сказать, но тут в окопчик обрушился финн с округлившимися от ужаса глазами. В руках он держал автомат – как только сейчас понял Станислав Федорович, его, Воскобойникова, автомат.
– Он пришел, – прохрипел Керьялайнен.
Как выяснилось, финн хоть и боялся, но осторожно бродил туда-сюда, не теряя из виду слабого света из окопчика. К северу он не ходил вообще – там был похоронен Буренин. Но именно с той стороны он услышал едва приметный треск ветвей, а потом – шорох, словно кто-то быстро-быстро роет руками (лапами?!) снег, сухой от мороза, словно песок. Трясясь не столько от холода, сколько от ужаса, Керьялайнен всё же подобрался чуть ближе и увидел склонившуюся над снежной могилой человеческую фигуру. Затем до него донеслось голодное чавканье, и финн бросился назад, к спасительному, как ему казалось, теплу и свету костра.
– Потом вы мне обязаны всё объяснить, – сухо сказал Воскобойникову эсэсовец.
Комиссар молча кивнул – он и в самом деле не видел ничего особенного в том, чтобы рассказать Айнцигеру историю о застреленном у ручья финне. В том, что Воскобойникова преследует именно он, комиссар уже не сомневался. Он давно забыл все антирелигиозные лекции, богоборческие демонстрации, забыл, как из храма на Орловщине вышвыривали иконы, рубили их топорами и жгли во дворе. Да и что мог тут поделать Иисус, живший в десятках тысяч километров отсюда, в теплой и сухой Иудее? Это был не местный, чужой бог, а то, что глодало сейчас мерзлые кости лейтенанта Буренина, – местное, здешнее. Свое.