Пленный лев

Юнг Шарлотта

– Хорошо, – сказал Генрих, сжав ему руку, – ты вместе со мной поедешь во Францию, Джемс, и близко увидишь войну. Шотландцы, лишенные всякой поддержки, толпой соберутся вокруг своего пресмыкающегося Льва, а французы будут не лучше ланей под предводительством этого сумасброда и убийцы дофина! Впрочем, увы! Ни одна победа не возвратит мне брата, моего храброго, благородного брата… – прибавил он, снова принимаясь рыдать. – Это достойное наказание за то, что я отвлекся от великой цели! Мармион! Сообщи эту грустную весть декану, и скажи ему, чтобы начал в монастыре заупокойный звон и отслужил панихиду о брате моем и о всех тех, кто пал с ним вместе. Мы сами

будем присутствовать при панихиде. Надеюсь, что бургомистр не обидится, если мы откажемся от его пира. Впрочем, наверное, все подданные наши от души сочувствуют нашему горю!

И обняв Джона, Генрих вышел с ним из комнаты.

Не успела затвориться дверь, как явился Нигель, удалившийся при появлении короля. Весть о смерти Томаса распространилась с удивительной быстротой, и Нигель, в качестве старого слуги, нисколько не стесняясь сэра Джемса, воскликнул с торжествующим видом:

– Итак, милорд, наконец то англичане напали на равных себе!

– Да, но не на слишком честных, – грустно ответил сэр Джемс.

– Ба! В военное время все средства позволительны, лишь бы достичь цели! Не прямая ли их обязанность, с радостью воспользоваться первым удобным случаем, чтобы отомстить хотя бы брату того, кто держит вас в заточении?

– Но ведь я любил его больше всех! – вскричал сэр Джемс.

– Разве я осуждаю Кларенса? – возразил Нигель. – Я всегда считал его храбрым, честным и благородным молодым человеком; и умер он, как подобает всякому хорошему рыцарю – в седле, в полном вооружении. Я не желал бы иной кончины ни одному из этих принцев; и, кроме того, мне кажется, если бы у Свентона хватило разума вместо того, чтобы убивать, просто взять его в плен, тогда все получилось бы гораздо лучше: можно было бы обменять его на вас, милорд. Во всяком случае, схватка была знатная, – конюх, привезший весть, не мог не похвалить наших, сказав, что шотландцы сражались, как истые львы!

– Если бы только Дуглас выказывал такую храбрость во всех сражениях! – со вздохом заметил король. – А что тебе хотелось бы знать, Малькольм? Не о кузене ли твоем Патрике? Вряд ли ты услышишь здесь о нем.

– Я не осведомлялся о нем, – сказал сэр Нигель. – Я только спросил о моем головорезе-кузене, Дэвиде Берде, которому, по правде сказать, путешествие во Францию должно принести большую пользу. Но посланный ответил мне, что он не герольд, и потому не вправе давать сведения о всех негодяях, сражающихся за морем.

– Это мы увидим своими глазами, – сказал сэр Джемс. – Я отправляюсь в поход…

– Вы? Вы, сир, против вашего же союзника, и под английскими знаменами! Подумали ли вы об этом?

На это сэр Джемс ответил, что всякий, кто желает добра Франции, должен стоять за Карла VI; и плохую услугу ей оказывают те, кто поддерживает упорство Арманьяков и дофина, действующих скорей, как разбойники, чем патриоты. Сражаться же под знаменами Англии – вовсе не значит унизить достоинства короля: не сражался ли в ереси богемский король, а также и король Сицилии во французской армии?

Креме того, сэр Джемс чувствовал необходимость приобрести практическое знание в ратном деле; несмотря на то, что он изучил теорию военного искусства по всем авторам, начиная с Цезаря и Квинта Курция до известного авторитета того времени Жана Паве, считавшегося Вобаном XV столетия, и с жадностью вслушивался во все наставления Генриха и его воинов, он пришел к заключению, что серьезный навык в этом деле ему необходим. К тому же и Генрих уверял его, что все сведения, приобретенные им в книгах, разлетятся

в прах при первом же столкновении его с воинами, закаленными в боях. Но что более всего влекло его на поле сражения, это то, что он, дожив до двадцатипятилетнего возраста, должен был краснеть перед своими товарищами, которые более десяти лет принимают участие в боях, тогда как ему не приходилось целиться ни во что, кроме мишени. Этот аргумент несколько успокоил Бердсбери, хотя он сильно опасался, что такое решение не придется по вкусу шотландцам. Он высказал такое сильное неудовольствие, что сэр Джемс предложил ему оставить службу и возвратиться в Шотландию.

– Нет, нет, милорд! – вскричал старик. – Я поклялся вашему отцу не оставлять вас до тех пор, пока вы, здоровый и невредимый, не возвратитесь в свое отечество… И с помощью Божьей я сдержу свое слово! Но что станется с этим несчастным юношей, которого вы взялись воспитывать в Виндзоре?

– Это зависит от его выбора, – ответил сэр Джемс. – Он может отправиться в Оксфорд или Париж заканчивать свое образование, если не пожелает ехать со мной и смотреть, как берут города и выигрывают сражения. Но об этом еще рано – пройдет не один месяц прежде, чем распустится королевское знамя. У тебя, кузен, довольно будет времени на размышление. Теперь же передай мне черный плащ, что висит там – все уже собрались к панихиде.

Малькольм, следуя за своим королем, к своему изумлению увидел, что на гордом победителе, Генрихе, был плащ из грубой саржи, голова его, с черными, коротко подстриженными волосами, была не покрыта и ноги босы. Войдя в монастырь король бросился на землю и остался распростертым во все время, пока не кончилось пение заупокойных молитв, заунывно и торжественно раздававшихся под мрачными сводами храма. Торжественные звуки эти, утишая скорбь, в то же время пробуждали в нем смертельную тоску, но не от сознания, что он разорил беспокойную страну, управляемую безумцем, а что великий его план преобразования отложен на неопределенное время.

По окончании службы Генрих остался в монастыре, объявив Бедфорду и товарищам о своем желания не выходить до утра из этого мирного убежища, чтобы, исповедовавшись и отстояв раннюю обедню, скорей отправиться в путь.

«Неужели это та безнравственная жизнь, – думал Малькольм, засыпая, – что по моей неопытности мнилась мне всюду, кроме Гленуски и Холдингхэма?

На следующее утро Генрих хотя и облекся в прежнее свое одеяние, но по смертельной бледности, разлитой по его лицу, по блуждающим впалым глазам и судорожно сжатым губам скорее походил на монаха-аскета, чем на блестящего короля. Этой внезапной перемене немало способствовали, кроме гнетущего горя, леденящий холод утреннего тумана, ночь, проведенная без сна и наистрожайший пост. Впрочем, ясный луч временами озарял его взор, но в луче этом не было признака надежды, а просто религиозное чувство души, всецело покорившейся воле Провидения.

Лошади уже были оседланы и ждали у западных ворот, потому что Генрих горел нетерпением скорее прибыть в Понтефракто, где оставил молодую королеву. Толпа жителей собралась вокруг лошадей, чтобы проводить своего монарха. Когда он явился, несколько женщин с маленькими детьми на руках стали умолять его прикоснуться своей целебной монаршей рукой к детям. Генрих милостиво остановился, снял себя одну перчатку, и приказав казначею выдать женщинам несколько золотых монет, – что было одним из самых целительных способов врачевания, – приказал своему капеллану прочитать подходящую к этому случаю молитву.