Плещут холодные волны

Он пришел нежданно-негаданно, как гром среди ясного неба, этот маленький, немного примятый в долгом пути конверт, добитый какими-то неразборчивыми черными штемпелями, на которых и числа не разберешь. На конверте две большие почтовые марки. На одной из них — синее море, вдали одинокая яхта, белая чайка падает острым крылом к воде. На второй — круглая луна плывет над землей, а к ней летит космическая ракета. Наша, советская. Золотой ее след пополам рассек небо, и далекие звезды от этого сияния потускнели, заволоклись белым туманом. Бездонное темное небо похоже на синее разбушевавшееся море, грозное и коварное, таившее в себе смерть, каким оно запомнилось со времен войны. С одной стороны — смерть, а с другой — великую надежду. По морю прибывали к нам свежие дивизии, боеприпасы, сухари, медикаменты, отправлялись на Большую землю раненые герои. Оно приносило нам письма от любимых и родных. Оно и кормило нас: ежедневно на его поверхность всплывала масса оглушенной рыбы. Не раз мы снимали перед ним бескозырки и фуражки, когда приходила весть, что наш корабль, который плыл с ранеными и детьми, погиб от вражеской бомбы или торпеды. Мы стояли на каменных склонах и в бессилии сжимали зубы. Вот каким оно было, это изумительное синее море.

Петро Крайнюк откинулся на высокую жесткую спинку дубового стула, закурил. Он уже не слышал, как за высоким окном гудят, взбираясь на гору, грузовики, а на станции коротко посвистывают паровозы, глухо трубит электричка. Даже не слышал, как возится на кухне мать, которая вчера приехала из села проведать своего первого правнука. Малыш спал теперь за тонкой стеной, широко разбросав крепкие ручонки на огромной подушке. Иногда он метался во сне, что-то бормотал и даже четко выкрикивал: «Давай, давай...» Наверное, ему опять снился горячий бой — на улице дети без устали играли в разведчиков и партизан. Не раздражали Крайнюка и дребезжащая пишущая машинка, что с утра до поздней ночи тарахтела за стеной у соседа-переводчика, и детский визг в уютном скверике возле чугунного фонтана, где он каждый день гулял со своим внуком. Теперь фонтан на ремонте. Он опустел, высох, а в его гранитной чаше лежит масса крошек — воробьиный корм, который бросали ребятишки. Бурлит скверик, захлебывается веселыми детскими голосами. Что это они так расшумелись? Подойти бы к окну и «посмотреть? Нет. Не может. Всегда подходил, долго стоял, думал о своих седых годах. Дети напоминали ему о том, что он постепенно стареет. Это вызывало грусть, но Крайнюк не обращал внимания на мрачные мысли. Только, бывало, услышит возбужденные детские голоса возле фонтана — тут же к окну. А сейчас и не шевельнулся.

Неожиданное письмо напомнило ему родное, но далекое море. И снова зазвучал мотив песни:

Плещут холодные волны...

В накуренной комнате вдруг запахло йодом и смолой, пахнуло жаром дизельных моторов в глубоких корабельных трюмах. Загромыхали якорные цепи, со скрежетом проходя сквозь стальной клюз. И матросы в брезентовых робах задвигались на каменном пирсе; и послышался мелодичный перезвон склянок на крейсерах; и моряки в синих рабочих беретах уже стояли в ровном строю; и над ними неслась знакомая и вечная команда:

— На флаг и гюйс — смирно!

Матросы поворачивают головы в сторону мачты, на которой поднимается полотнище Военно-морского флага. И так каждое утро, в восемь ноль-ноль. Изо дня в день. До войны, во время войны, после войны. А море тихое, ласковое. Вон подводная лодка медленно погружается в воду, тральщики выходят на внешний рейд вылавливать и истреблять оставшиеся от войны вражеские мины. Старенький катер открывает перед ними боновые заграждения, тянет гигантские железные бусы, которые преграждают вход в бухту. Заревели дизельными моторами торпедные катера, и радиомегафон прокатил над морем команду:

— По местам стоять, с якоря сниматься!

Вот яхта вышла из спокойной бухты. Белая, стремительная, она набрала полный парус далекого ветра. Утреннее солнце дохнуло на него своим теплом, и парус сразу покраснел, словно налился кровью, стал похож на шелковое полотнище знамени.

А на крутой каменистой горе снова стоит девушка. Вся в белом, прозрачная, легкая, как чайка, девушка подняла над головой оголенные до самых плеч загорелые руки, и в них затрепетал на ветру, запел, словно хотел вырваться и унестись в море, вслед за кораблями, голубой платок. Но она держит его крепко, подавшись грудью к морю. Вахтенные матросы отчетливо видят ее в бинокль. Девушки на каменной горе менялись каждое утро, словно и они несли вахту, провожая корабли в море. И каждый матрос думал, что сегодня стоит его любимая. И поэтому каждое утро у всех на сердце было тепло и спокойно. Но вот корабли прошли, и девушка сбежала к воде по крутой тропке, нырнула в глубокие виноградные лозы. Только голубая косынка еще долго мелькала в зелени.

А потом на причалах стало тихо. И вот в эту неожиданную тишину вторглись детские голоса. И море сразу запенилось, закипело, рассыпалось теплыми искрящимися брызгами, на которых заиграла радуга. Купались дети. Теперь море в бухте принадлежало им. Отправляя в путешествие кораблики, шхуны, яхточки и пластмассовые шлюпки, они были на них отважными капитанами и матросами.

Петро Крайнюк уже не мог понять, где он сейчас находится — в своей квартире или там, на морских причалах, — так ощутимо слышал он детский крик. Голоса детей доносились до него издалека, словно ворвались с ветром, принесшим запах родного моря.

Но ведь это шумели ребятишки за окном, в скверике с омертвевшим фонтаном. Петру даже показалось, что с улицы доносится голос и его внука. Но внук спит за стеной и не скоро проснется. Ему еще и каши не сварили на второй завтрак.

А море, навеянное письмом и воспоминаниями, шумит и играет перед глазами, ревет и стонет, затопив своим соленым запахом всю прокуренную комнату. Детские голоса опять звенят и поют, словно зацвела черемуха и прилетели со всего света соловьи. Уютно, тепло, будто снова пришло лето.

Лето? Петро Крайнюк, ежась, зябко поводит плечами. Он хорошо запомнил то страшное лето. Он слышал тогда другие детские голоса, видел горе матерей, видел других матросов.

Те матросы лежали вдоль каменного пирса, на брезентовых носилках, рыжих от запекшейся крови. Кровь проступала и на бинтах, которыми были перевязаны их головы, руки, ноги. Раненые тяжело стонали, кого-то тихо звали; иногда зло, сквозь зубы, ругались. Один, видимо старший, сидел на бухте корабельного каната, опершись на новые костыли. У его ног поблескивал перламутровыми пуговицами облупленный баян. Правая нога моряка была обвязана бинтами до самого колена. Красивый, стройный — и эти костыли. Наверное, на всю жизнь. Это будет его последний поход на боевом корабле. Петро Крайнюк, тогда капитан 3 ранга, невольно подумал: «Дойдут ли они до Кавказа? Вчера фашисты опять потопили наш транспорт с ранеными, а там ведь было много детей и женщин». И тут ему почудилось, что он услышал их полный отчаяния крик среди разбушевавшегося моря, среди огня и смерти. «Только бы эти успели. Должны успеть. Конвой сегодня, кажется, надежный. И море тихое. Хорошо видно...»

Корабль до самых краев уже был набит ранеными, которых доставили раньше. Именно в это время и привезли на пристань полную автомашину детей. Они были худые и истощенные. Две санитарки, три какие-то старушки да еще шофер снимали детей с машины, устраивали их в тени ящиков со снарядами, сложенных в штабеля. Дети плакали, звали матерей, пытались убежать обратно через портовые ворота.

На корабле в последний раз потеснились раненые, и команда приготовила место матросам, лежавшим на пирсе. Вахтенный подал знак санитарам, те бросились к носилкам. И тогда матрос с новыми костылями крикнул санитарам: