Плетеный ремень
Шрифт:
– Замазаны! – предположил Суетин. – И боятся: Мельнику-то ведь не просто морду набили, а с концом…
– А вспомни Сырбу? Тоже запирался, а совсем из-за другого… – вмешался Моисеенко.
– Чудак ты, право, – усмехнулся Дмитрий Николаевич. – Сырба совершенно точно знал, в чем его подозревают. И когда ему сказали, что речь идет об убийстве, он сразу заговорил, потому что в этом он не мог быть замешан. А Коляскина и Печеркин, во-первых, не могут отрицать своего знакомства с Мельником. Во-вторых, у нас в руках свидетельства, что из Шадринска они уехали
– Положим, что Печеркин-то это понимает не хуже нас с тобой… Он, наверное, в клубе тоже о чем-то думал, – не замедлил вставить Моисеенко.
– Правильно, – согласился Дмитрий Николаевич. – Зато Печеркин не подозревает, что Коляскина уже здесь и сидит в соседней камере, а Коляскина не предполагает, что нам известно о скандале в ее доме и о поездке с Мельником в Свердловск. Почему она не сказала обо всем этом сама? Надо их столкнуть так, чтобы им не осталось никакого пути, кроме правдивых показаний!
– А что, если дать им возможность подумать? – спросил обоих Саломахин. Он опять улыбался едва приметной улыбкой. – А самим попробовать с другого конца… Только перед этим давайте уточним одно: имеем мы право подозревать Печеркина, скажем, в убийстве?..
– Конечно! – немедленно ответил Моисеенко. – Он ведь еще в Шадринске нож хватал.
– Ну?..
– А для этого достаточно и шадринского скандала.
– Не только, – теперь заговорил Суетин. – Как выяснил Василий Тихонович, Печеркина остановила тогда его жена. Значит, она-то во всяком случае…
– Правильно! – Саломахин понял его с полуслова. – Пусть посидят сутки, а мы успеем за это время сделать последний шаг: если окончательно убедимся, что Мельник был в Соколовке, то до убийства нам останется всего полтора километра…
– И эти полтора километра нас уже поведут Печеркин с Коляскиной сами, – сказал Суетин и нарисовал на листке бумаги, который перед ним лежал, жирную точку.
– Посылаю за Татьяной Печеркиной! – резко поднялся Моисеенко.
– Еще одно, товарищи, – остановил его Саломахин. – Надо подумать и над тем, с чего начинать…
Оба остановили на нем вопросительные взгляды.
– Жена, по-моему, должна лучше других знать вещи мужа…
– И помнить, как был одет гость.
23
Татьяна Печеркина робко вошла в кабинет Моисеенко и окончательно смутилась, увидев много людей. Как за помощью, попыталась она обратить свой взгляд к начальнику торфоучастка Румянцеву, но тот, подавленный и от этого раскрасневшийся больше обычного, отвернулся к окну. На столе Моисеенко лежало пять разных поясных ремней. Один из них выглядел хуже, много старее других.
– Подходите ближе, товарищ Печеркина, – пригласил ее Моисеенко. – Посмотрите на эти ремни.
Печеркина, видимо, плохо понимала, что от нее хотят, послушно подошла к столу.
– Есть среди этих ремней знакомый вам? – спросил ее тихо Суетин.
Она не ответила. Только подумав и уяснив смысл вопроса, она взглянула на стол внимательнее и неуверенно протянула руку к старому плетеному ремню.
Анатолий Моисеенко медленно поднимался со стула, но Саломахин, стоявший позади Печеркиной, усадил его жестом обратно, посоветовав женщине мягко:
– Вы присмотритесь, товарищ Печеркина. Торопиться не нужно.
– Да, этот, – обернулась она к нему. – Только откуда он взялся? Давно уж я не видела его на Геннадии. Думала, потерялся…
– Не ошиблись? – подошел к ней Суетин.
– Его, Дмитрий Николаевич, – твердо повторила Печеркина.
Не выдержал Румянцев. Он порывисто вскочил со стула, повернулся к Печеркиной и, увидев, что перепугал ее, ничего не мог сказать и только со всего маху хлопнул себя по бедрам.
– Ох-хо-хо!.. – вырвалось у него.
25
Татьяна Печеркина была уверена, что в милицию ее вызвали по поводу домашнего скандала мужа. Прошел уже год с того времени, а хлопоты с ним все не кончались. И только осенью, когда в Соколовке было собрание, Суетин пообещал не доводить дело до суда. Как потом говорил начальник участка Румянцев, пожалел закон ребятишек. С того и успокоилась.
А жизнь нежданно-негаданно вывернула на другое…
Перед Татьяной Печеркиной вновь промелькнули те короткие, но полные страшных тревог дни. Если случайные свидетели запомнили только гостей Коляскиной, да кто где сидел и что говорил, жена Геннадия знала и чувствовала больше.
В начале допроса она все еще была далека от мысли о беде: ведь все давно прошло и миновало. Но разве могла она забыть тот день, когда, войдя в квартиру Коляскиной в Шадринске, не зная еще, что произошло, но почувствовав, как замер и подобрался ее Геннадий, сама она сжалась в комок от безотчетного страха: она-то лучше всех знала его характер. Геннадий ничего не умел делать спокойно, не было для него конца работы, пока все не сделано, не мог и перед вином отступиться, пока не выплескивались в стакан остатки, и спорить без драки тоже не умел. А на этот раз с мужем стряслось еще худшее: Татьяна заметила, как посветлели его глаза от холодного немого бешенства.
Все, что происходило потом, она видела совсем иным взглядом, чем другие.
Афанасий Мельник не понравился ей. Она наблюдала, с какой осторожностью он присматривался к Геннадию, прежде чем сказать ему хоть одно слово. Как остерегался его, словно ждал вместо ответа удара, и как потом ошибся, приняв внешнее спокойствие за добродушие, не замечая, как темнеют на дне глаз Геннадия беспокойные дробины зрачков. А у нее охватывало спину холодом.
Она раньше других почувствовала, как захлестнула Геннадия слепая ярость, когда, не стесняясь никого, подвыпивший Мельник вспомнил его мать и что-то бывшее между ними. Она не ошиблась тогда: кинулась на нож сама, не думая, что будет дальше…