Плевенские редуты
Шрифт:
В Болгарии не надо даже играть в либерализм.
Князь извлек из ящика стола записную книжку в тисненом кожаном переплете с золотым обрезом и перелистал ее. В книжке этой собрал он образцы окончаний писем, адресованных лицам подчиненным, равным, высшим, высочайшим особам. Окончания имели оттенки строгости, любезности, почтительности, заискивания.
О последней фразе он так заботился потому, что ее-то каждый непременно читает.
Подобрав для военного министра приличествующее окончание письма, Черкасский составил и само письмо, перечитал его, тщательно промокнул и, законвертовав, надписал адрес почеркам ясным, но с росчерками, словно заимствованными у виньеток.
Теперь можно и отдохнуть. Любимым занятием князя в такие минуты расслабленности было воспоминание о славных кавалерах России.
Владимир Александрович точно знал, сколько в империи андреевских, а сколько александровских кавалеров, отдельно — военных, штатских, духовных, за что и когда каждый получил Георгия.
Князь придавал особое значение аристократичности и собственное генеалогическое древо прослеживал до самого корня.
Так, приятно отдохнув, Черкасский вызвал своего помощника Дмитрия Гавриловича Анучкина, человека, по мнению князя, полезного своей исполнительностью и порядочностью, но несколько вольно мыслящего.
…Мите Анучкину было восемь лет, когда родители уехали с ним в Одессу, где мальчик окончил Ришельевский лицей. Мать у Анучкина была болгаркой. В годы зрелые он стал русским вице-консулом в Филиппополе.
— Вызвали Жечо Цолова? — недобро глядя из-под очков цепкими глазами на Дмитрия Гавриловича, спросил Черкасский.
— Да, он ждет в приемной. Но, смею заметить, ваше сиятельство, его здесь недолюбливают, — круглое, доброе лицо Анучкина выражало озабоченность.
— А я повторяю то, что уже говорил вам: именно такие состоятельные люди — наша опора. Мне надобны не граждане, а надежные обыватели. Я отдам сто болгарских голодранцев за одного чорбаджи. Они сменят курс, когда все придет в правильный порядок, именно их будем вводить в управительные советы.
Князь пришепетывал, и у него получился «курш».
Маленький, худощавый, он поднялся с кресла, глаза его метали молнии. Сильно прихрамывая — упал из экипажа в Москве, — прошелся по комнате.
У педантичного, тишайшего Анучкина уже были столкновения с начальником. Еще по дороге сюда, в поезде, они заговорили о войне.
Князь, туговатый на ухо, громким голосом, словно с трибуны, возглашал чуть ли не на весь вагон:
— Турки и англичане хотят откинуть Россию в край озер, запереть ее в Черном море, лишить свободного сообщения со Средиземным, поставить судьбу нашей торговли в зависимость от Порты. Это ли не глумление над великой державой? Нет, коварный Альбион должен отступить от морского рукава.
— Господи, да при чем же тут «рукава» и торговля? Народ идем освобождать, — деликатно возразил Анучкин.
Глаза князя насмешливо блеснули:
— Я полагал, вы не столь наивны, чтобы принимать всерьез бредни либерального толка… Российские интересы для нас дороже славянских…
А на прошлой неделе, уже здесь, Дмитрий Гаврилович подвергся новому испытанию.
Князь совершенно убежденно заявил ему:
— Розги необходимы России, где территория велика, население редко и надо быстро восстанавливать порядок. Солдат да и болгарин должны видеть палку.
Тогда Анучкин не выдержал, повернулся и молча вышел, чтобы не наговорить лишнего.
— Да, так зовите сюда чорбаджи Цолова. И запомните, я подписываюсь под кредо князя Горчакова: «Только богатые люди — люди». Однако добавлю: и породистые. Нам не нужен le muflе [22]
Это было уже пощечиной Анучкину, выходцу из разночинцев. Но что поделаешь, он должен терпеть, потому что подать рапорт об отставке сейчас, в разгар войны, не позволяла совесть.
22
Хам (франц.).
Верещагин и Чернявская ехали до Систово в фаэтоне с откидным парусиновым верхом. Справа от себя Александра Аполлоновна пристроила ящичек со шприцами, лекарствами, в ногах поставила клетчатый саквояж с теплыми вещами.
На привалах Чернявская делала Василию Васильевичу перевязки. Рана еще немного кровоточила, но Верещагин и слышать не хотел о длительных задержках в пути.
Из Зимницы они по наведенному мосту вслед за обозами перебрались на болгарский берег и крутым подъемом достигли центра города.
Еще издали Верещагин приметил тонкую юношескую фигуру князя Черкасского в форменном сюртуке. Прихрамывая, князь выходил из подъезда особняка, опираясь на палку. Фуражка с красным околышем была глубоко надвинута на лоб. Московский голова здесь!
Верещагину доводилось в Москве, у общих знакомых, встречаться с князем, и Василий Васильевич вынес о нем самое неблагоприятное впечатление. Особенно, услышав как-то дикую тираду:
— Я противник правильного судопроизводства и либеральных законов. Они полезны для страны, где от густоты населения думают об эмиграции. А нам не подходят…
Верещагин еще подумал тогда об омерзительности подобной сентенции.
В госпитале Василию Васильевичу рассказывали, как принял князь крупного болгарского ученого Верона. Ученый предложил свои деньги для устройства болгарских школ, но услышал в ответ:
— Милостивый государь! Мы не нуждаемся в подаяниях. Да турки и достаточно понастроили школ. Если же мы решим увеличить их количество, то, уверяю, обойдемся без вашей благотворительности.
Сейчас Верещагин сделал вид, что не узнал князя, проехал мимо, чтобы не пожимать его руку. «Бедные, бедные братушки, какой попечитель им достался».
Расспросив прохожих, где дом Жечо Цолова, они доехали до окраины города и, расплатившись с возчиком по три золотых за день, отпустили его.
Цолов встретил не очень радушно, но, прочитав письмо своего бухарестского влиятельного знакомого, смягчился: кто знает, может быть, это полезно для будущего — прослыть другом русских? Ведь разговаривал же с ним весьма любезно новый хромоногий губернатор. Возможно, при оборотистости с московцами тоже можно сварить кашу.
— Муж и жена? — бесцеремонно спросил Жечо у приехавших.