Плевенские редуты
Шрифт:
Обсыплют Кремену мукой.
И вот примчится на коне ее донской казак, остановит взмыленного Быстреца у калитки, соскочит наземь. Крестный отец Кремены введет Алешу в дом, и они возьмут друг друга за мизинцы, Алеша — правой руки, а она — левой.
У Кремены даже сердце зашлось от счастья, так ясно представила она эту минуту. Но здесь же возникла мысль об отце: «Как же я оставлю его? А может быть, Алеша у нас поселится? Или мы с отцом на Дон поедем? Нет-нет, это все я придумала…».
Вдруг пошел летучий дождь, прямой, как натянутые струны. И сразу все вокруг оживилось, посветлело. Одежда прилипла к телу Кремены, приятно холодила его. Дождь тоже был к счастью, обещал его…
… Верещагин, войдя в дом, достал альбом и набросал портрет Кремены. Она — сама юная, новая Болгария. Сильная и нежная. Чистая и доверчивая.
Узкие улицы на подступах к госпиталю заставлены обозами. Тяжелораненые обмотаны окровавленным тряпьем, покорно лежат на соломе, ожидая, когда их внесут в палаты. Не в пример бухарестскому госпиталю, здесь стоит устойчивый запах лекарств, пота, гниющего мяса, грязного белья, брандахлыста, как назвали раненые бурду, выдаваемую им в обед на первое, тот удручающий тяжелый запах, что сам по себе вызывает у страдальца, попадающего сюда, подавленность, мысль о своей обреченности.
А бесчисленные лубки на руках, ногах, вид искалеченных тел, хрипы пробитых легких придают мыслям еще большую мрачность.
Чернявская разыскала начальника госпиталя, представилась ему и подала письмо Склифосовского.
Начальник — седой подполковник с невыспавшимися глазами, — прочитав письмо, сказал:
— Мы вскоре ждем сюда и самого профессора. Считайте, что вы приняты.
— Можно сегодня же приступить?
— Даже сейчас… Комнату мы вам выделим в этом же здании.
— Если разрешите, после двенадцати я перевезу свои вещи.
— Отлично.
Она постояла у двери палаты, куда доставили молодого солдата после резекции костей голени. Действие хлороформа, видно, уже прошло. Солдат, придя в себя, пытался шутить, спросил у хирурга:
— Ножку-то мою изволили скушать?
Хирург улыбнулся:
— Нет, брат, нога при тебе.
Солдат пошевелил пальцами ноги в гипсе, весело воскликнул:
— И впрямь! Нота цела, да, может, еще и Егория дадут?
Прощание с Верещагиным было печальным.
— Не поминайте лихом, Александра Аполлоновна, — тихо произнес Василий Васильевич, целуя руку Чернявской. Ей захотелось припасть к широкой груди, но она не позволила себе сделать это, сдержанно сказала:
— Ну, что вы, Василий Васильевич, я сохраню о вас самые светлые воспоминания… И, надеюсь, скоро тоже буду там, где всего нужнее.
— Очень хочу вам счастья, какого вы достойны, как никто другой…
— Прощайте, Василий Васильевич.
— До свидания.
Чем ближе к Плевне, тем чаще встречались Верещагину буйволы, натруженно тянущие осадную артиллерию, платформы с домкратами, снарядами, обозы с тяжелоранеными, плетущиеся на Систово, какие-то грузы, отправляемые оттуда. Выйдя из своей повозки — на передке ее сидел немолодой донской казак Иван, выделенный Скобелевым-отцом в Систово, — Василий Васильевич подошел к двум солдатам-возчикам:
— Что везете, братцы?
— Концерты, ваше скородие! — охотно ответил маленький, до глаз заросший рыжеватой щетиной солдат с кнутом за одним голенищем и деревянной ложкой за другим.
Верещагин увидел на повозке жестянки, вывалившиеся из разбитого продолговатого ящика с надписью: «Пищевые консервы для войск».
Василий Васильевич взял в руки жестянку, почти горячую от солнца… Цветная этикетка поясняла, что это пареная гречневая каша, сделанная по рецепту вдовы Богдановой. Судя по вздутым бокам, консервы были уже испорчены.
— На кой черт вы их везете? — удивился Василий Васильевич.
— А как же — харч. Знатная добавка! — хитро поглядел на Верещагина возчик.
— Ваш благородие, дозвольте узнать? — обратился другой солдат, пяля светлые, словно размытые, глаза на эмалевый Георгиевский крест Верещагина: — Верно грят, что англичанка нам войну объявила?
— Вранье!
— И то понять! — удовлетворенно мотнул головой солдат. — Нам англичанку таперича бояться нечего. Она только на море сильна. Ейное дело подойтить к Одессте и стоять на приколе. А мериканец, тот вроде б за нас. Он, сказать, тоже на море могет.
Вы куда же путь держите? — поинтересовался Верещагин.
— Да на храбрость, — как о деле известном, сказал рыжеватый, — редута, чай, ждет.
…Осман-паше удалось за короткий срок создать под Плевной — где стекались дороги из Систово, Рущука, Софии — две линии редутов с высокими брустверами, крутыми эскарпами, глубокими крытыми траншеями, укрепленными батареями. Высоты выбрал Осман командные, рвы сделал широкие и глубокие. Из редутов вели выходы к городу — по балкам и оврагам, — а в самих редутах были блиндажи, склады с продуктами, пороховые и патронные погреба, амбразуры, из которых местность впереди, освобожденная от рощи, простреливалась на две версты огнем фронтальным и перекрестным. Перед основными укреплениями Осман приказал отрыть несколько линий окопов, из которых турки, под прикрытием своего огня, могли свободно отступать в редуты. А резервы оказались и вовсе недосягаемы для русского оружия и, в случае необходимости, тоже оврагами и балками перебрасывались куда потребуется.
На ночь Верещагин остановился в небольшом болгарском селении, верстах в тридцати от Плевны. Болела нога, хотелось полежать, отдохнуть. Но избы оказались переполненными войсками, и приют Василий Васильевич нашел у едущего зачем-то в Систово пехотного капитана, в его походной, с двух сторон открытой палатке. Этот капитан — с редкими усами и бородкой, с воспаленными от пыли глазами — откуда-то знал Верещагина и сейчас проникся к нему большим доверием.
Судя по наградам, в том числе и солдатскому кресту, капитан не был трусом, но то, что он рассказал, потрясло Верещагина и, конечно же, шло не от паники.