Плевенские редуты
Шрифт:
Заиграли рожки турецкой пехоты, она ринулась в атаку на батарею. Свинцовая буря разразилась над ней, неся вихри пуль.
Опять прозвучала властная команда Бекасова: — Прибавить по кругу сто саженей… Картечной гранатой! Пли!
Отхлынула красная волна фесок; улеглась в высокой кукурузе, мгновенно проросшей цветами мака, упряталась справа в винограднике и среди старых абрикосовых деревьев.
У расшатанных лафетов дымились гильзы от снарядов, туман и дождь охлаждали раскалившиеся стволы, пахло порохом и горелой краской.
Теперь три турецкие батареи сосредоточили огонь на позиции Бекасова. Вот прямым попаданием снаряд искорежил станину, другой — перевернул орудие вверх колесами, третий — ударил в срез дула и словно откусил от него кусок. Убило ездовых канониров, ящичного, вожатого.
Пошла в атаку отборная турецкая кавалерия. Батарея, видно, очень мешала.
Бекасов стал у единственного, оставшегося целым орудия за бомбардира-наводчика. Русов подносил ему снаряды. После каждого выстрела Бекасов, прильнув глазом к трубке, наблюдал за разрывом.
…Солдаты любили своего капитана за то, что в походах шел он чаще всего рядом с ними, хотя мог бы и ехать верхом, за то, что на привалах делил голод и жажду. Сдержанный, немногословный, справедливый, он как нельзя больше пришелся по душе и Огояну. Сейчас, в минуту смертельной опасности, Русов счастлив был, что стоит рядом с капитаном, посылает снаряд за снарядом в сторону ненавистных убийц своего отца. Русов оглох от грохота, губы его потрескались от жажды, почернели. Черный от пороховых клубов пот застилал лицо, черная от дыма рубашка взмокла. В ушах щемило и гудело. А Русов все подавал и подавал снаряды.
Конница повернула назад, но один, самый отчаянный всадник доскакал до бекасовской батареи и рубанул капитана саблей по левому плечу.
Стоян схватил ружье убитого фейерверкера и размозжил голову турка. Тот дико вскрикнув, свалился на землю; на всякий случай Русов ударил врага еще банником по голове. Сняв с него американский пятнадцатизарядный винчестер, Стоян привязал трофейного коня к станине и, подбежав к Бекасову, припал ухом к груди. Сердце не билось. Стоян, всхлипнув, стянул с головы фуражку с надписью на околыше: «Вторая батарея», перекрестился и помчался в гущу боя — отомстить за капитана, за Болгарию, за всех погибших…
… Еще в детстве Стояна тянуло к лошадям. Это, пожалуй, началось в деревне под Систово, куда на лето приезжал он гостить к тетушке. В тех местах разводил коней турецкий помещик Мустафа-ага. Мальчик часами мог издали наблюдать за чисткой в конюшне, смотреть на полюбившегося Идриса, был счастлив, если его допускали помыть коня, и — вдвойне, если разрешали проехаться верхом.
Сейчас, несмотря на потрясения, перенесенные за несколько последних часов, он упоенно мчался карьером, и ощущение неуязвимости наполняло его до предела. Фуражка слетела с головы, ветер до боли свистел в ушах, где-то рядом обрушивался шрапнельный дождь, а Русов скакал к редуту, туда, где он был всего нужнее.
Стоян рано похоронил капитана. Наверное, треск разрывающихся гранат, грохот орудий заложили уши, и это помешало ему услышать биение сердца Бекасова.
Через полчаса Федор Иванович пришел в себя, приподнялся. Картина страшного разгрома батареи безжалостно предстала перед ним. Лежал в яме от снаряда, наполненной водой, маленький фейерверкер с оторванной головой; были перебиты все расчеты, все номера. Валялись окровавленные тряпки, сломанный приклад, разорванная сумка с боевыми зарядами.
Особенно жаль было Федору Ивановичу озорного фейерверкера, почти мальчишку, Гришу Лопунца. На прежней позиции Лопунец без оружия отправился наломать кукурузы — впереди батареи — и так увлекся, что наткнулся на пожилого низама, тоже ломавшего кукурузу и тоже без оружия. С минуту они стояли друг против друга, выпучив глаза, не зная, что делать. Наконец турок с криком о помощи побежал к своим. Гриша догнал его и, вскочив на плечи, направил, дергая за уши, турка в сторону батареи. Так и приехали. Турка препроводили в штаб полка.
Капитан с горечью поглядел на обезглавленного Лопунца: «В день ангела… дому Романовых…».
Мундир Бекасова был в крови, из-под разрубленного погона продолжала вытекать кровь.
… Скобелев, разглядев в бинокль, что происходит истребление батареи Бекасова и видя ее полную незащищенность, остановил какого-то подпоручика.
— Скачите к батарее капитана Бекасова, — он рукой указал куда, — передайте приказ отступить на прежние позиции, укрыть за бруствером то, что осталось.
Подпоручик в щегольской форме, густо измазанной грязью, козырнул и поскакал к батарее, вздрагивая от каждой близко пролетающей пули, припадая к гриве каракового коня.
Не доскакав до батареи шагов двадцать, он выкрикнул приказ Скобелева и, всадив шпоры в бока коня, умчался.
Бекасов напряг последние силы, поддерживая правой рукой левую, ставшую свинцовой, пошел прочь от огневых позиций, скрылся в зарослях кукурузы. Ее пожухлые листья, жестяно, мертво шелестя, неохотно расступились.
В полдень Верещагин, взяв с собой дорожную сумку, складной стул о трех ногах, этюдник, флягу с водой, набив карманы галетами, стал спускаться поближе к редутам. Издали они выделялись сильными пятнами в огневых белесых прочерках.
Он шел долго, опираясь на палку, прихрамывая. Дьявольски ныла рана. Наконец расставил стул из бука с брезентовым сиденьем, воткнул железным острием в землю парусиновый зонт, установил мольберт с холстом, натянутым на подрамник. Но раздумал начать работу с холста, извлек из кармана плаща железную коробку с акварельными красками, походный альбом и стал делать беглые наброски панорамы. Кисть казалась маленькой в его пальцах. Затем карандашными штрихами старался передать вид редута издали — в тот момент, когда там пробегали строчки огня одна над другой. Вероятно, иной редут укрывал батальон, а иной и несколько.