Плевенские редуты
Шрифт:
Прежде видя, как это делают казаки, Стоян залег за труп коня, продолжал стрельбу.
В это время командир 23-го Донского казачьего полка отправил коноводов с лошадьми на выручку пехоты.
Головная рота 4-й стрелковой бригады села на этих коней позади казаков, под убийственным огнем достигла ложементов и, «свалившись» наземь, в рукопашной схватке овладела редутом.
Внутри редута начался пожар.
…Генерал Лавров очнулся. Сделав над собой страшное усилие, приоткрыл глаза, попросил Колпакова и лежащего рядом с ним солдата:
— Поднимите носилки! Я хочу видеть… своих детей… победителями… Отнесите… меня туда.
Его, уже мертвого, внесли на редут.
На десятый час боя начальник Горно-Дубнякского гарнизона мужественный Ахмед-Хивзи-паша, унимая кровь из раны в боку, приказал своему санитару сделать из нижней рубашки белый флаг и выставить его.
…Гурко сидел на высоком, с могучей грудью, буланом коне. Огненная борода генерала словно светилась, стекала пламенеющими струями, грубо высеченное лицо застыло. У ног коня положили плененное, в лохмотьях, знамя. Провели мимо человек пятьдесят турецких офицеров, среди них было много раненых.
— Раненых — на перевязочный, — приказал Гурко конвойным густым, осевшим голосом, — вещей не трогать.
Дал шпоры коню.
…Часом позже было занято Плевно-Ловченское шоссе. Придавленный семичасовым артиллерийским огнем, пал Телиш.
Тотлебенский капкан с лязгом наглухо защелкнулся.
Посланные к Осману с предложением о сдаче парламентеры Тотлебена принесли ответ: «Я еще не выполнил всех условий, требуемых военной честью, и не могу покрыть позором имя оттоманского народа».
«Тем хуже для тебя, тем хуже», — пробормотал Тотлебен, и лицо его стало беспощадным.
В конце октября обрушились дожди, заливая окопы. Дизентерия сотнями уносила людей. В лазаретах все больше умирало от гангрены. Резкие переходы от дождя к морозу, от снега к оттепели были губительны.
Но Егор Епифанов поддел телогрейку под шинель, навернул теплые портянки и чувствовал себя неплохо. Вот только с табаком хреново: скручивал «козьи ножки» из сушеной травы и чая.
В их 3-й роте скобелевской 16-й пехотной дивизии все были заняты устройством землянок: выкладывали камины с глиняными трубами наружу, покрывали жилье хворостом и землей, натаскивали внутрь солому.
Уже в ноябре, когда наступили устойчивые прохладные дни, в роте случилось происшествие, внесшее развлечение в однообразное течение жизни.
Егор как раз драил матушку-манерку. Любил ее, безотказную: в ней и чаю закипятишь, и баланду сваришь, и водицы притащишь. Вот в это время, когда начищал Епифанов бока манерки, сидя возле длинного костра из усохших виноградных корней, пошел по роте странный шумок.
Оказывается, какой-то турок в тумане заблудился вместе со своей кухней и привез к ним вареную фасоль.
До полусмерти напуганный повар Аббаз Мустафа, толстый, с глазами величиной в розетки для варенья, лишился языка и только в ужасе поглядывал, как быстро исчезало в солдатских котелках его добро. Вдруг в один из котелков попала пуля. Солдат, выловив ее пальцами, сказал что-то своим товарищам, и те расхохотались. Может быть, предложил за эту пулю послать пулю в большой живот Аббаза?
В действительности же Егор Епифанов, подоспевший к разбору трофея и выловивший пулю, сказал:
— Гля! Турка еще и соль прислала!
…Под вечер засел в окопах роты духовой оркестр, заиграл «Плевенский марш». Турки, недоуменно оцепенев, прекратили стрельбу, вероятно, спрашивали друг друга: чему это русские так радуются?
Когда совсем стемнело, на позициях 3-й роты — а она была ближе других к туркам — появился Скобелев. За ним казаки тащили какое-то странное сооружение: несколько сшитых вместе попон были натянуты на шесты. На материи вырезаны турецкие буквы. Транспарант этот подняли над окопом, сзади подсветили его факелом, и на темном небе ясно проступили слова: «Каре взят!».
Музыка продолжала играть. Епифанов растянул щербатый рот в довольной улыбке:
— Османа позабавим, да и нам помирать веселей!
Турки открыли бешеную стрельбу фитильными ракетами, оставляющими за собой чадный след. Но свалила транспарант прилетевшая со стоном граната.
Вслед за этим Скобелев приказал отпустить восвояси пленного турка вместе с его кухней при единственном условии: Аббаз передаст Осману в собственные руки пачку газет «Times» и «Dayly News».
В газетах этих, с подробным описанием недавних русских побед на Кавказском фронте, Скобелев синим карандашом очертил заголовки: «Поражение армии Мухтара-паши», «20 000 взятых в плен, при 30 орудиях».
Повар Аббаз Мустафа, прижав локтем пачку газет, нахлестывал коня, впряженного в кухню, все еще не веря, что ему удалось вырваться от гяуров.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Водрузив на голову лоток с рахат-лукумом, Хасан-Демержи-отлы шел главной улицей Плевны, а за ним плелся прирученный осленок Керимка. Хасан шел не торопясь, балагуря с прохожими, показывая им, как Керимка, садясь, словно собака, на задние ноги, курит сигареты; останавливал знакомых, но все время помнил, что полицейский Вылко Халчев откуда-то наблюдает за ним. Вот привязался, шайтан одноглазый с волчьей шеей! И все вопросы задает, словно карманы твои обшаривает.
Фаврикодоров поставил свой лоток на скамейку у ворот торговки Ханум и сделал вид, что пересчитывает деньги, сам же незаметно поглядел, не отцепился ли проклятый Вылко? Хасан медленно присоединял бумажные деньги — кайме к бумажным, разменную монету — махмудии, бешлыки, пари — ссыпал в мешочек и привязал его к поясу. Кажется, отцепился, соглядатай.
Осленок потерся сухоньким носом о его плечо, прося сладость, а получив ее, замер, словно сделал стойку. Керимка обладал еще одним великолепным и не свойственным его собратьям достоинством: он был молчалив.