Плевенские редуты
Шрифт:
Так захотелось войти в свой двор. Ну хотя бы на минутку. Посмотреть, стоит ли их дом? Разве это опасно? Он повзрослел, у него даже усы пробиваются, никто его не узнает, тем более в этой одежде. Вот нахлобучит шапку на глаза.
Осатанелым от голода волком завывал ветер, мел по улицам снег. Чернели на деревьях покинутые гнезда.
А вот и двор их. Стоян вошел в него. Где-то знакомо ворковала сизокрылая гугутка, не боящаяся снега и мороза.
Двор замощен битым кирпичом, обнесен низкой оградой, сложенной из песчаника. Это все сделал своими руками покойный отец. Плоская крыша покрыта потрепанными циновками, стены обмазаны глиной, стекла двух небольших окон выбиты, двери крест-накрест забиты досками.
Он только оторвет эти доски, зайдет в отчий дом, постоит, помянет родителей, свое детство и уйдет. И тогда возьмет схему у Константина Николаевича…
На втором этаже конака, в длинной, кишкой вытянутой комнате, пропахшей ружейной смазкой и старыми портянками, обычно сменялись после дежурства полицейские — чауши. В углу комнаты стояли прислоненные к давно не беленной стене ружья Снайдера. В шкафу, с дверцей на одной петле, внавал брошены патронташи, ремни, одежда, отобранная у населения, котелки и бутыли.
Сейчас в эту комнату возвратились с поста Вылко Халчев, сержант лет сорока Кимон Клисуров и турецкий полицейский Селим, с черным кустиком волос, фитилем, вылезающим из правой ноздри его широкого носа. Они сидели на скамейке возле дощатого стола с остатками люля-кебаб в глубокой миске и наполовину опорожненной бутылью мутной ракии.
Вылко, наполняя комнату запахом давно не мытых ног, перематывал портянку; похожий на засушенный темный стручок, Кимон отхлебнул из бутыли зелье и довольно крякнул; Селим старательно счищал ножом грязь с сапог. Вылко Халчев с завистью поглядел на ярко-красные сержантские нашивки на рукаве у Клисурова. Везет же человеку. Раньше просто называл его по имени, а теперь — поди ж ты! — должен величать «господин сержант»! Хотя Клисуров не любил говорить об этом, но Халчев-то знал: Осман-паша выдал ему нашивки за то, что выследил Кимон тех шестерых, что подожгли фуражные склады на окраине Плевны.
Вылко тоже не хотел даром есть хлеб полицейского и теперь подозревал почти каждого болгарина, живущего в Плевне, в том, что тот ждет московцев. Вот, например, Илия Перванов или Некулай Петраки, может, ожидальщики, а может, и шпионы.
Халчев ненавидел ожидальщиков, как своих личных врагов, и охотился за ними, получая от этого особое удовольствие.
Из болгар он почитал лишь богатых, именно их считая людьми достойными. Ведь они могут вести себя независимо даже с турками!
— За мушира надо держаться, как за отца родного, — сказал Вылко, втискивая ногу в сапог и натужливо натягивая его за ушки, — похоже, днями прорыв Осман готовит, значит, надо уходить с ним.
— Да, уж ты-то крепко с нами спелся, — усмехнулся Селим.
Кимон тоже поддакнул, а сам подумал о Вылко: «Дурак ты, дурак и есть. Не видишь, что песенка Османа спета. А я до времени укроюсь в подполе у Златана. Не выгонит он своего племяша… Потом и новой власти пригожусь…».
Халчев заторопился:
— Ну, я пойду домой. Отдохну.
Приладил кобуру с револьвером и вышел на улицу.
Когда русские взяли ненадолго Зеленогорские редуты, Вылко ходил мрачный, как на похоронах, — не ждал для себя добра. Но только выбили русских из редутов, как Халчев повеселел, пошел хозяином по улицам Плевны.
Теперь он шагал, настороженно поглядывая по сторонам, словно высматривая дичь. Сегодня на рассвете заметил Вылко, что в дверь к рубщику мяса Маджарову вроде бы метнулась какая-то тень. Что-то в ней померещилось ему даже знакомое. Может быть, зайти туда?
Роста Халчев небольшого, но сам себя приподнимает. Икры ног у него полные, грудь колесом, а единственный глаз (второй в детстве выбил, напоровшись на сук) сверлил каждого, на кого глядел. Нет, к Пенчо и его квартиранту он зайдет чуток позже.
Эх, поймать бы русского шпиона и получить обещанную за это денежную награду, а то и орден Меджидие. Вылко представил, как пересчитывает он заработанные деньги, да все со счета сбивается, так их много, как ловко прицепляет к груди орден…
…В каждом новом человеке, появляющемся в Плевне, Вылко предполагал шпиона. Вот и этот продавец рахат-лукума. Где повредил он себе левую руку? Когда Халчев увидел его возле редута и Хасан сказал, что ищет кобылу, Вылко сделал вид, что отправился в город, а сам спрятался за камнями. Хасан же пошел дальше к редуту, и тут путь ему преградил низам:
— Ты кто? Чего здесь шляешься?
— Вас, ворюг, ищу! — стал хватать за грудки солдата этот лоточник. — Вы меня ограбили, жеребца украли, а он три тысячи пиастров стоит!
Вылко ахнул: ему Хасан говорил, что кобылу украли, а низаму — что жеребца.
А подозрительный Хасан продолжал разоряться:
— Ты у меня попляшешь, как потяну тебя к самому Осману-паше, — вцепился в его рукав, — пойдем к нему сейчас! Я тебя не выпущу, пойдем!
Этот олух-низам струсил. Наверное, рыло в пуху, стал ублажать:
— Ну что ты! Какой масти-то жеребец? Я тебе сам поищу.
— Поищу! Искальщики! — смягчился Хасан, выпуская рукав. — Смотри! — И повернул в город.
…Халчев поднялся на веранду своего дома и ошеломленно выпучил единственный глаз. В соседнем дворе появился Стоян Русов, проклятый Русов, что сбежал из города с казаками за несколько часов до прихода Османа! Да, это он — сомнений быть не может. Походка его, плечи и подбородок.
Это он сегодня утром шмыгнул к рубщику мяса. Оказывается, хотя и один у него, Халчева, глаз, да наметан, не проведешь напяленной шапкой.
Стоян пересек двор, поднялся по ступенькам своего дома. Оглядевшись по сторонам, отодрал доску от двери и скрылся за ней. Первой мыслью Халчева было побежать в полицию, ведь Русов, возможно, вооружен и не один. Но верх взяло желание самому отличиться.
«Считай, награда у меня в кармане», — ликуя, подумал Вылко. Одним прыжком соскочил он с лестницы на землю, пригнувшись, пересек двор, перемахнул через забор, неслышно ступая, вошел в дом Русова.
Здесь было холодно, полутемно, толстым слоем лежала пыль, а на подоконнике — снег.