Плевенские редуты
Шрифт:
Ему так захотелось хотя бы на день, хотя бы на мгновение побывать еще в Истанбуле.
Сейчас там тепло. Все улицы великого города нежатся на виду у Мраморного моря. Шумит крытый рынок — Капалы-черши — с его пятью тысячами магазинчиков, струится марево над сотнями бань. И кипарисы, кипарисы, кипарисы: в узких улицах, у глухих стен, на лестницах семи холмов.
Во время бурного таяния снегов в Дунайской долине в Босфоре возникают водовороты шайтан-акынтысы — чертовы течения. Похоже, что и его, Османа, захлестнул здесь, в Плевне, «шайтан-акынтыс». Надо выгребаться. Спасти хотя бы часть армии, но из водоворота этого выплыть. Истанбульский двор, Дари-Шур [43] приказывают держаться.
43
Верховный военный совет Турции.
Он на мгновение увидел маленького, тщедушного, с бриллиантовой звездой на груди султана Абдул-Гамида.
Снова горько усмехнулся: «Разве нуждается Осман Нури-гази в приказах „держаться“? Разве не все что в силах сделал и делает он? Даже пророк не требует от человека свыше его сил».
После третьей Плевны султан присвоил ему титул Гази, наградил орденом Османлия 1-й степени, двумя биноклями и двумя револьверами. Англичане прислали поздравительную телеграмму, устроили в Лондоне фейерверк, а турецкий посол в Англии болтун Музурус-паша щедро давал интервью о победах.
Но возможно ли в нынешней ситуации вдохнуть в каждого солдата победоносность и непоколебимость?
«Держаться»! Требование это опирается не на понимание обстановки, а на слепой фанатизм, он же — дурной советчик. Они не знают, что такое Скобелев и вообще русская армия! Одни казаки чего стоят! Их безупречная сторожевая служба от фланга до фланга, невидимые посты, подвижные разъезды. Это — выше похвалы.
Конечно, в Истанбуле вынашивают планы опасения Османа, вызволения «льва из клетки». То Сулейман-паше советуют энергичным наступлением оттянуть часть неприятельских войск. То обещают усилить корпус храброго Шефкет-паши, дабы пришел он на выручку не только с обозом. То говорят, что надо у Софии собрать шестидесятитысячное войско и бросить его на Плевну. Но дальше благих намерений дело пока не идет.
На этом месте тягостных размышлений Осман приказал себе: «Прекрати! Только расслабишься — и зайдешь в тупик!».
В последнее время он все чаще говорил себе: «Об этом нельзя думать!». Нельзя думать о бездарности султана и прежнего главнокомандующего, престарелого сераскира Сердар-Экрема-Абдуль Керима, в начале войны пассивно чего-то выжидавшего в стратегическом параличе. Нельзя думать о султанском дворе, погрязшем в безумной роскоши; о том, что у султана мания преследования, и в мечеть он посылает загримированного двойника, постоянно носит под одеждой панцирь; что в роскошном дворцовом парке с ливанскими кедрами и мадагаскарскими пальмами недавно застрелил безобидного садовника только потому, что тот «подозрительно держал руки под фартуком». Что при дворе только поваров — восемьсот, и сделай Аллах Балканы из чистого золота, его все равно не хватило бы на прихоти халифа. Что мать султана — распутная Валидэ, в темпераменте равная русской императрице Екатерине II, — «за особые заслуги» одаривала своих конюхов табакерками, осыпанными драгоценными камнями, и делала малознатных холуев правителями провинций.
«Об этом всем думать нельзя», — всякий раз говорил себе Осман, по привычке военного человека не смеющего осуждать начальство, по привычке мусульманина чтящего султана и повелителя-эфендимиза. Он резко сворачивал в таких случаях в сторону, обходя опасный для мысли внутренний редут.
И сейчас, приказав себе: «Нельзя», Осман быстро пошел к подъезду дома.
Прямая лестница вела на второй этаж, в пустынную комнату, с голыми, чисто выбеленными стенами.
Осман сбросил бурку и остался в синем форменном платье. В комнате зябко, хотя топили с самого утра. Черная колонна голландской печки так и не нагрелась — рука не почувствовала тепла. В окно заглядывал медно-красный диск луны. Осман позвал вестового, снял сапоги и надел домашние туфли с загнутыми носками — подарок самой любимой жены — Пембы. Угольки ее глаз глядели издали с лаской.
Вестовой поставил перед муширом кофейник и фарфоровую, с золотым ободком, чашку на небольшом подносе.
Бимбаши Ариф зажег еще две свечи, угнездил их на столе между Кораном и томиком французского романа, прикрытого старым номером турецкой газеты «Bassiret».
Видно, Ариф давно хотел что-то сказать. Наконец, мрачно выпалил:
— Поймали гяура, русский лазутчик!
У Арифа вьющиеся каштановые волосы, небольшие усики, в плотно сжатых губах, тонких ноздрях — диковатость и злость. Выражение рысьих глаз угрюмо, а во всем облике — готовность к действию: резать, сокрушать, идти напролом.
— Приведи шпиона вместе с переводчиком, — приказал Осман-паша и долгим взглядом посмотрел ему вслед.
При всем безупречном несении службы Ариф тяготился обязанностями адъютанта, рвался в бой, не упускал ни одной возможности участвовать в нем.
Осман знал личную трагедию Арифа и сочувствовал ему.
Юнцом женили его родители на девушке, лицо которой он увидел впервые после женитьбы.
Ариф невзлюбил ее. Потом были годы учения в Парижском военном училище, и возвращение в Истанбул, и любовь, вспыхнувшая к Марии — племяннице русского консула. Ариф пытается развестись с нелюбимой женой, но отец непреклонен, и он делает вид, что смиряется. Умоляет Марию бежать с ним в Черногорию. Девушка, устрашенная фанатизмом Арифа, мрачностью и необузданностью чувства, вспышками ревности — он не в силах был сдержать себя, если она танцевала с кем-то другим, — отказалась бежать. Тогда Ариф возненавидел русских, отправился на войну мстить им за то, что отвергла его Мария.
…Осман снова вспомнил свою маленькую, пышнотелую Пембу. Она осталась с детьми в. Истанбуле. Пемба любила в бане — на вернисаже драгоценностей — прикреплять к атласной шапочке-тепелик над косами хотя бы одну из наград мужа. О Аллах, как давно все это было! И было ли вообще?
Совершенно очевидно, что война проиграна. Министры Асеим-паша, Савфет-паша открыто подали голоса за мир. Гражданская гвардия отказалась отправиться в Болгарию. Обесценены деньги. Пуста казна. А во дворце по-прежнему — толкователь снов, шеф молитвенного коврика, шеф тюфяка — будущие губернаторы.
Но о чем это он? Редут. Нельзя. Да, для него, Османа, существует еще престиж Порты, долг военного человека выстоять до конца, с достоинством. До того предела, после которого начинается самоубийство, ненужная гибель армии. Но пока есть хотя бы один шанс…
Поэтому на предложение русских сдаться он ответил: «Удивляюсь, что, отдавая полную справедливость достоинствам турецких войск, вы делаете такое предложение…». Иначе ответить не мог.
Ариф быстро спустился вниз, пересек двор. Бимбаши и сейчас неотступно думал о Марии. Он говорил ей в те благословенные дни: «Мы подошли, северная роза, к воротам рая с разных полюсов земли. Значит, так написано в книге судеб. И мы должны взять свое счастье!».
«Но я не хочу быть одной из жен твоего гарема, у тебя есть наложницы», — твердила эта глупая упрямица.
«Свет утренней зари! Удовольствие моего сердца! Клянусь пророком и честью мусульманина, что ты будешь у меня единственной, гурия моя! Мы тайно уедем!..»
Не поехала, не захотела, неблагодарная, стать его собственностью, безоглядно раствориться в нем — и будь трижды проклята!
По широкой, в наледи, лестнице Ариф сбежал к двери в подвал, приказал сержанту отпустить с ним захваченного гяура.