Плоды зимы
Шрифт:
Он опускает матрас и раскатывает его возле буфета.
— Пока что устроимся на матрасе, — говорит он. — А коли уж совсем близко к нам подойдут, сядем спиной к буфету и загородимся матрасом.
Они вытягивают ноги и садятся рядышком, упершись спиной в дверцы буфета. Теперь окно в стороне от них. Между ними и массивной стеною — вся ширина комнаты. Позади у них буфет, за ним перегородка, еще дальше — кухня и снова стена. За перегородкой еще и чугунная плита. Отец различил всего несколько гулких ударов, похожих на разрывы мин. Все остальное — лишь ружейная пальба, пулеметные очереди и разрывы гранат.
— Ты вспотел, пока тащил матрас, — замечает мать. — Завернись в накидку.
— Не беспокойся.
Больше всего он боится пожара. Он-то ведь знает, что от одной пули может заняться кровля. Между черепицей и потолком, на низком чердаке, куда никогда не заходят, должно быть, много пыли, и она мигом воспламенится. А в сарае сено и ящики из сухого дерева! Черт побери, да все это может вспыхнуть, точно факел!
Отец сам себе удивляется, что еще так спокоен. Он понимает, что и дальше должен держаться. Достает из кармана свечу, зажигалку, жестянку с табаком, кладет ее рядом с собою. Высекает огонь.
— Зачем тебе свет? Что ты хочешь делать?
— Сигаретку свернуть.
— Господи боже…
Отец зажигает свечу и протягивает ее матери.
— Подержи-ка.
Рука у матери дрожит.
— Ты же знаешь, что снаружи ничего не видать. Ну-ка посвети.
Мать придвигается к нему. Отец высыпает табак из окурков на бумагу и скручивает сигаретку, их лица почти соприкасаются, освещенные пламенем свечи, в котором поблескивает жестянка с табаком. Отец закрывает жестянку и кладет ее на матрас. Можно подумать, будто оба они на фронте, сидят в окопе. Он прикуривает от свечи.
— Я уверена, что сражаются прямо перед нашим домом, — говорит мать.
Отец прислушивается. Должно быть, стреляют и на бульваре, и на Школьной улице — иначе говоря, по обе стороны дома.
— Но что же там происходит? Что там все-таки происходит? — всхлипывает мать.
— Ну, теперь сомнений нет. Это, конечно, партизаны. У американцев были бы орудия… Видно, партизаны осмелели… Ведь на всех подступах к городу у немцев заградительные заставы…
— Но я тебе говорю, что они уже на нашей улице.
— Возможно, боши ведут отсюда огонь.
Оба говорят быстро. Затем смолкают и несколько долгих минут прислушиваются, мысленно стараясь представить себе перипетии боя.
— Хоть бы знать, что в Лионе… — говорит мать. — Узнать, сумела ли эта девочка возвратиться туда.
Рядом разрываются две мины, и дом сотрясается. Отец встает.
— Не вставай! — кричит мать.
— Оставь меня в покое. Пойду открою окно. Не то все стекла вылетят.
Он открывает кухонное окно, и в комнату врывается грохот. Из кухни слышен голос отца:
— У тебя есть сваренный кофе?
— Да, но он холодный.
Отец идет в столовую за свечой. Мать забилась в угол между стеною и буфетом.
— Не вставай, — говорит отец. — Я сейчас вернусь.
Он приносит спиртовку и кастрюльку, куда налил кофе.
— Ты с ума сошел, — вырывается у матери.
— Ничуть. Если уж нам суждено помереть, так лучше прежде выпить кофе.
Сейчас в сад, должно быть, уже проникли люди. Они все разворотят,
Разве сотням других людей и в эту, и в другие войны не хотелось выкрикнуть точно такие же слова!
Пока война со скрежетом и лязгом, с чудовищными гримасами окружает вас своим кольцом, держась все же в отдалении, всегда теплится какая-то надежда. Но в день, когда кольцо сжимается, когда война вторгается к вам в сад и вытаптывает его, осаждает ваш дом, — что тогда остается делать?
Отец сжимает кулаки. Нервно затягивается сигаретой. Черт побери, иметь бы ружье, встать у окна и уложить хотя бы нескольких, прежде чем он сам погибнет!
Он чувствует, как в нем попеременно поднимаются волны ненависти и нежности. Ему хочется так много сказать жене, которая прижимается к его плечу и всхлипывает.
— Милая ты моя… Немало мы с тобой повидали на своем веку… Случалось, ссорились, а ведь не стоило… Уж конечно, я бывал неправ.
— Молчи… — шепчет она. — И я бывала неправа.
— Там, где мы снова встретимся, будут царить мир и согласие.
Теперь стрельба слышна так близко, что кажется, будто крупный и яростный град барабанит в стены их дома со всех сторон.
Старики молчат.
Потом вытаскивают из-под себя матрас, ложатся на холодный пол и натягивают матрас, будто теплую перину.
Теперь им остается только одно — ждать.
38
Они долго пролежали так, не двигаясь. На полу было жестко, от холода у отца застыло тело; в конце концов он встал. Стрельба немного утихла.
— Не пойму, где теперь стреляют, — пробормотал он, — но как будто немного отошли.
— Мы даже не знаем, который час.
Отец вытащил из кармана часы и чиркнул зажигалкой. Было около пяти.
Пальба стихала, потом стали слышны только отдельные выстрелы.
— Оставайся тока здесь, — сказал отец. — Я поднимусь наверх, взгляну, что происходит.
— Будь осторожен.
Он поднялся в спальню и прильнул к отверстию в ставне. Уже рассвело, но солнце еще не выглянуло из-за крыш. В саду Педагогического училища на дорожках лежали и сидели немцы, рядом с ними на земле было положено оружие. Солдаты переговаривались. Некоторые были в касках, другие в пилотках либо с непокрытой головой. Один немец встал, подошел к сливе и залез на нее. Сперва отец подумал, будто он хочет взглянуть, что происходит по ту сторону стены, но сразу же понял: солдат просто рвет сливы. Набрав полную каску, он спустился с дерева, отнес сливы товарищам и снова сел около своего автомата, ствол которого лежал на пне. Другой солдат примостился на том же пне. Кое-где еще постреливали, но стрельба перемежалась долгими паузами, и тогда тишину нарушало только гудение автомобильных моторов.