Плохая дочь

Трауб Маша

Грудное молоко? Кажется, все соседки были моими молочными матерями, причем лет до двух. Подкармливали бы и дольше, если бы бабушка не прикрыла эту молочную кухню. Кормящие женщины очень впечатлительны, и по селу пошел слух, что если новорожденные младенцы станут моими молочными братьями или сестрами, то моя счастливая «рубашка» перекинется и на них. Пусть не целиком, а частично: через молочное родство удача, защита и счастливое замужество, если младенец – девочка, точно перейдут.

При этом я благополучно, как и все дети, обливалась ледяной водой из уличной колонки, объедалась сырыми яблоками и абрикосами до дизентерии, пшенкой, которую ела вместе с цыплятами из их же корыта. В смысле гигиены, отравлений, простуд и прочих детских напастей за меня никто не переживал. Я же уже выжила. С детства слышала про свою «особенность», поэтому

очень хотела ходить по дереву, как делали это мальчишки, нырять рыбкой и пробегать перед проходящим поездом по железнодорожным путям – еще один обряд посвящения. Я ведь знала, что не умру. Но я была девочкой, а девочки не допускались к настоящим испытаниям, слава тебе, господи. Зато допускались к острым ножам и топорам.

В десять лет я спокойно отрубала голову курицам, ошпаривала их крутым кипятком, ощипывала и вполне прилично разделывала. Я умела вязать веники, пользуясь острейшим шилом. Несколько раз прострачивала себе пальцы, когда шила на швейной машинке пододеяльники и наволочки. Моими лекарствами на все случаи жизни были слюна и подорожник.

Моей подружке Мадине, не заговоренной, как я, повезло меньше. Она умерла от потери крови. Мое первое настоящее горе, потрясение, боль. Я тогда заболела, очень тяжело. Две недели меня выхаживали и отпаивали травами. Тогда, после смерти Мадины, я поняла, что не бывает особенных детей и я тоже могу умереть в любой момент, как и моя подруга. Перестала верить в ритуалы, заговоры, гадания и в то, что судьба что-то решает за человека. Иногда люди такие идиоты, что судьба вообще ни при чем.

Мадина была лучшей из всех девочек. Она родилась такой красавицей, что с ней невозможно было за ворота выйти. Если тетя Рита, мама Мадины, шла с коляской в сельпо, то уже на полдороги щечки девочки становились пунцового цвета от бесконечных щипков восхищения. Все вещи Мадины были обколоты с изнанки булавками от сглаза. На запястье – красная шерстяная ниточка. Под подушкой – нож, чтобы дьявол не забрал ребенка. К каким только ритуалам тетя Рита ни прибегала, чтобы ее дочь не украли замуж раньше времени. Все известные заговоры произнесла на дочкино счастье. Мадина росла нежной, улыбчивой, мягкой. Всегда послушная, трудолюбивая. Всем подружкам ставили ее в пример. Именно такой должна быть осетинская девочка.

Нет, мы не завидовали ей, не злились – это было просто невозможно. Да, Мадина была одной на миллион, и мы ее за это любили. Но не уберегли. Потеряли, хотя могли спасти. В ее смерти я винила себя, ведь считалась ее лучшей подругой. Почему тогда я не позвала на помощь, почему побоялась? Мне ведь позволялось больше вольностей, чем остальным девочкам. Смерть Мадины меня отрезвила, избавила от последних детских иллюзий, и я перестала хотеть стать идеальной. Очень долго не могла себе простить бездействие, нерешительность, покорность. Надо было кричать, орать во все горло, как всегда делали мои бабушка и мама. А я смолчала.

После болезни я наконец стала такой, как все. Да, не умерла. Но могла. Помогли не обеты, не заговоры и не травы, а таблетки, которые достала бабушка. Врачи, к которым она меня отвезла в город. Достижения медицины, а не магические бобы, заговоренные нитки и пучки трав. Но боль с души так никто и не смог снять – Мадина до сих пор иногда мне снится.

Кажется, были поминки. Или свадьба. Или чей-то юбилей. Девочек позвали помогать женщинам в подготовке – промывать кишки баранов, мыть зелень, резать овощи. Я точно помню, что в тот день промывала текстикулы. Если закрою глаза, эти бараньи яйца стоят перед глазами. Помню, с тазом в руках смотрела, как мужчины разделывают туши. Они бросали мне в таз внутренности. Запах крови, еще горячей, невозможно вытравить из памяти. И пар, который идет от туши, теплый и совсем не противный. Я даже впала в легкий ступор, глядя, как красиво мужчины делают надрезы, как вываливаются из туши внутренности, как их подхватывают и бросают в таз. А я должна следить, чтобы не упали на землю, иначе потом мыть придется в десяти водах.

Мадина резала овощи, кто-то ее позвал, она отвлеклась и, взмахнув ножом, располосовала себе запястье.

Все девочки ходили с порезами – ничего страшного. Когда по пальцу проходишься ножом – это не больно. Куда больнее, если по ногтю, причем посередине. Отрезать невозможно. Заклеить? Кто же будет переводить на твой ноготь дефицитный пластырь? Ноготь, отрезанный ровно посередине, не болит, а нудит. Но если в разрез

попадает волос, а он обязательно попадает, когда расчесываешься, начинается настоящий ад. Боль такая, что или хочется остаться без пальца, или отрезать волосы. Потом тянешь этот застрявший волосок через ноготь и не понимаешь, почему вдруг лицо стало мокрое. Слезы льются так, что их не замечаешь. Никакая другая боль для меня лично несравнима с той, когда в отрезанном около кутикулы ногте застревает волос. Твой же.

Мадина, когда увидела, что кровь капает на зелень, огурцы, помидоры, замотала рану тряпкой. Я видела, как она бегала с тазом и мыла овощи. Кажется, ее даже хвалили за старание. Я в тот момент промывала кишки и мечтала поменяться с ней местами. Обрабатывать субпродукты считалось наказанием. Кажется, мне влетело тогда за то, что я подмела двор, но забыла подмести дорогу за воротами.

Мадина мыла и резала овощи. Она красиво нарезала огурцы и помидоры. Лук у нее выходил идеальным – ровными кольцами. Я же всегда халтурила на овощах, «украшая» неидеальную нарезку стеблями кинзы или базилика. Если резала Мадина, я готова была поклясться – все огурцы будут почищены, а к помидорам можно было подходить с линейкой – все дольки окажутся одинакового размера.

Но Мадина не могла отрубить голову курице. Ее рвало, если ее ставили на кишки. Она рыдала неделю, если мать пускала любимого петуха на бульон. Мадина даже отказывалась есть мясо, хитрила, о чем знали только подружки. Она уже тогда могла бы считаться убежденной вегетарианкой, хотя и слова-то такого никто не знал. Мадина чахла на глазах, худела, но это шло ей только на пользу – тетя Рита говорила, но это Мадина растет удивительной красавицей, тонкой, стройной, «одни глаза на лице». «Не портится» с возрастом, что иногда случается с девочками, прелестными в детстве и теряющими обаяние в период пубертата. Мадина в тот вечер ходила такой красавицей, что тетя Рита подумала приколоть дочке еще пару булавок на подклад – к ней уже начали свататься.

Мадина подносила к общему столу тарелки с овощами, и тетя Рита была счастлива от гордости за дочь. Если девушка так себя ведет, то кому такое счастье достанется? На том вечере отец Мадины получил еще два предложения о помолвке такой прекрасной дочери. И в кого такая красавица уродилась – запястья тонкие, ключицы девичьи торчат так, что с ума сводят. Опять же «одни глаза на лице».

Сейчас я понимаю, что творилось с Мадиной. Тогда нет. Мадину заставляли проявить уважение и съесть мясо, после чего ее рвало. Или не рвало, а она сама вызывала рвоту. Мадина ела овощи и фрукты, которые она же и резала. Но животный белок ее организм отказывался принимать. Она падала в обморок, если видела, как разделывают бычка или барана, что случалось трижды в неделю. Ее тошнило от запаха крови и внутренностей, от мычания, блеяния, пара, грязи, внутренностей в тазу, ног, голов, котлов, в которых варятся субпродукты… Во мне не было брезгливости, в Мадине ее оказалось слишком много для деревенской девочки. Мне было интересно, Мадине нет. Однажды я своровала с мужского стола тот самый деликатес – бараньи текстикулы, которые до этого очищала от пленок и промывала. Мне хотелось попробовать, ради любопытства. Узнать, почему это блюдо считается таким ценным и вкусным, что подается только старейшинам. Мадина оказалась рядом. Я ела с удовольствием, Мадина смотреть на это не могла.

Весь тот вечер она проходила, меняя тряпки на запястье, чтобы никто не заметил. Мы, девочки, ей помогали – шептали или показывали знаками, когда кровь начинала сочиться через тряпку. Нас тогда гоняли по полной программе. Даже присесть не было возможности. Мы с утра ничего не ели и не знали, когда выпадет шанс проглотить хотя бы кусок пирога. Мы все, девочки-помощницы, с ног валились от усталости. Мадина же чуть не падала в обморок, но все это списывали на волнение – ведь ей должно было исполниться уже шестнадцать лет, значит, она переживала за собственное будущее. За кого ее сосватают родители? И когда Мадина замирала на месте, бледнела, это лишь добавляло ей шансов удачно выйти замуж. У нее тряслись руки, что тоже все расценивали как хороший знак – невинность и чувствительность потенциальной невесты. Мадина ходила чуть медленнее, чем положено, и это тоже шло ей в плюс – грациозная, сдержанная, изящная. Не будет бежать впереди мужа. По двору идет, словно плывет, – наслаждение для глаз. Под ноги смотрит, не смеет глаза поднять – опять же, где такое воплощение скромности сыскать?