Площадь отсчета
Шрифт:
— Законом, Сперанский! — восклинул по–русски Николай Павлович. — Так дай же мне закон! Где наши законы? Я велел тебе подобрать потребные законы — где они?
— Я изучил все, что мог найти, сир, — тихо, как бы надеясь утишить раздражение, овладевшее его сувереном, отвечал Сперанский, — но не думаю, что вы останетесь довольны плодами моих изысканий. Ежели мы пойдем по концепции британского права, ближайшие прецеденты содержатся в законах царя Иоанна. Призывы к цареубийству и измена государственная — а это именно то, что вы просили меня найти — караются мерами пресечения, кои нынче будут восприняты превратно.
— А именно?
— В конце шестнадцатого столетия подобных преступников варили в кипящей смоле…
— Михайло Михайлович!
— А следуя тому же британскому праву, прецедент 1807-го года, что куда ближе к нашему времени, описывает казнь через вырезывание внутренностей…
— Михайло Михайлович!
— И сожжение оных на глазах казнимых, — невозмутимо закончил Сперанский.
Николай Павлович одернул на себе мундир и остановился. Он кипел.
— На черта мне нужно тогда твое британское право, Сперанский? Вот скажи мне, мне, русскому государю, христианину, в конце концов? Эти люди в день восшествия моего на престол,
Сперанский молчал. Вспышка гнева, овладевшая Николаем Павловичем, живо напомнила ему Александра Благодетеля в молодости. Тот так же точно загорался мыслию, возвышая голос, так же желал высшей справедливости, так же мечтал о великих свершениях. Куда оно все ушло с годами, когда его пресытила власть? Впрочем, в отличие от Александра, Николай Павлович умел быстро брать себя в руки.
— Значит, так, Михайло Михайлович, — сказал он уже спокойно, садясь за стол, — просьба моя к тебе будет такая. За неимением потребных законов, или прецедентов, как тебе будет удобнее это назвать, ты должен составить мне подробную роспись для всех участников мятежа. Мы будем исчислять вину каждого и подбирать — для каждого — справедливое наказание. Мы будем стремиться скорее помиловать десять виновных, нежели наказать одного невинного. Мы будем составлять законы в ходе следствия, и это дурно, но, по крайней мере, мы оставим после себя нечто, что сможет пригодиться тем, кто будет управлять Россиею после нас. Я не хочу, чтобы сын мой или внук оказался в том положении, в котором нашел себя я. Вот твоя задача. Умри, но сделай! Кроме тебя, с этим никому не справиться…
— Я буду счастлив, в меру скромных сил своих, исполнить долг свой, Ваше величество, — вставая, сказал Сперанский. Он понял, что беседа окончена.
ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА ТРУБЕЦКАЯ, ФЕВРАЛЬ
За последнее время она располнела — выписанное недавно из Парижа платье на ней не сходилось, корсет, который она пыталась сильнее стянуть, не помогал. Вечером, когда она его снимала, на коже оставались безобразные багровые рубцы. Она бы и не одевалась, и не причесывалась, ежели б не мать. Матушка настаивала на том, чтобы она держалась достойно, выходила к гостям. Екатерина Ивановна сама понимала, что нельзя опускаться, но силы ее оставили. Целыми днями она бродила по роскошным залам родительского особняка, отказывалась обедать, ела только сладости. Окна в ее комнатах были всегда задернуты тяжелыми сторами — настолько нестерпим для нее был вид на Неву и крепость, которая прекрасно была видна в любую погоду с Английской набережной. В крепости был заключен Сергей, как испуганно предположил отец: навечно? Самым страшным было для нее неведение — что будет с ним дальше. Отец, граф Лаваль, тридцать лет назад покинувший милую Францию, был настроен мрачно. «В любой стране, — доказывал он, — любое выступление против власти, особливо вооруженное, должно караться либо смертью, либо вечным заточением». Екатерина Ивановна не верила в подобную суровость: Сергея выпустят, надеялась она, удалят от столиц, но выпустят. Так она думала в хорошую погоду. В плохую, когда проклятая крепость едва маячила в снежной дымке, она начинала думать, что все надежды напрасны. При дворе намекали, что будет очень хорошо, ежели она докажет свою преданность государю, публично осудив преступного супруга. Поговаривали, что женам преступников будет высочайше разрешено с ними развестись. «Это несбыточно, — в ужасе сказала мать, — кто же ты тогда будешь, при живом–то муже?» При этом Екатерина Ивановна понимала, что родители втайне между собою обсуждали подобный исход и желали бы этого. Может быть, рассчитывали даже, что она вновь выйдет замуж. Капиталы в семье были несметные. Мать принесла отцу бесчисленные именья во всех губерниях, уральские заводы и более 20 тысяч душ. Пять лет назад Каташа была одною из лучших невест в России, была бы и сейчас, но развод для нее был невозможен.
Брак ее с Сергеем Петровичем был бездетен, и при этом по взаимной любви исключителен. Каждый день на протяжении этих пяти лет они сами удивлялись подобной редкостности собственных отношений, и в этих обсуждениях сами обратили их в легенду. «Никто не живет так, как мы, — говорили они между собою, — сам Бог послал нас друг другу!» Поэтому, как бы ни оборачивалась всевозможными событиями их жизнь, они боялись допустить хоть крупицу раздражения друг на друга — однажды высказанное недовольство разрушило бы столь трепетно созданный ими идеальный брак. Когда стало понятно, что она не беременеет, начались хождения по врачам и поездки на воды. Именно тогда, несколько лет назад, Сергей Петрович начал внушать ей, что так Господь, в неизреченной своей мудрости, печется о том, что они должны жить друг для друга. В глубине души она понимала, что Сергей Петрович детей не хочет. Его эгоистическая натура сопротивлялась мысли о том, что на его место в сердце жены будет претендовать кто–то другой. Сама Каташа тоже не совсем понимала, хочет ли она детей. Все это было так непонятно, и ее вовсе не занимали разговоры подруг, которые вечно рожали, кормили, дурнели и дрожали над своими младенцами. Когда Сергея арестовали, в ту самую ночь, когда были они вместе в последний раз, ей пришла фантазия, что это наконец произошло. Целые две недели она ходила как в тумане и прислушивалась к себе. Ее даже тошнило по утрам. Она уже со слезами на глазах рисовала себе картины своей будущей жизни — одной, с младенцем, и как это будет горько и одиноко, а при этом сладко и радостно, что не поверила, когда природа дала ей понять, что чуда не будет. Самое странное, что, хотя Каташа и говорила себе, что желает ребенка более всего на свете, она испытала огромное облегчение, когда поняла, что не беременна. «Может быть, я плохая женщина и вовсе недостойна быть матерью?» — спрашивала себя она. Ей было уже 26 лет, и у многих подруг были не только первые, но и четвертые дети. Они с высоты своего опыта разговаривали с нею покровительственно. «Только ставши матерью, можно понять…» — начинали они, а ей хотелось заткнуть уши, так это было утомительно. Старшие родственницы замучили ее одними и теми же расспросами. Когда?
Только Сергей поддерживал ее. «Не кажется ли тебе, мой ангел, что подруги и сестры лишь завидуют нашей свободе?» — говорил он. Он действительно видел в ней друга, которого бы отняло у него крикливое существо в распашонках и свивальниках, сколько бы нянек и мамок над ним ни суетилось.
Она привыкла жить для Сергея — читать все новые книги, чтобы обсудить их с ним, заниматься музыкой и пением, чтобы услаждать его слух, делать себе модные прически, чтобы он восхищался ею. И он неизменно восхищался. Сама Каташа очень знала, что некрасива. Всегда, с раннего отрочества, была она полновата, волосы и глаза никакие, а главное, что она особенно не любила в собственной внешности, — этот ужасный толстый матушкин нос, краса и гордость всех Козицких. Так что, хотя и родилась она графиней Лаваль, а зеркало не обманешь: лишь манеры да туалет отличали ее от самой обыкновенной русской крестьянки–лапотницы. «Ты знаешь, друг милый, что для меня краше тебя нет никого на белом свете, — ровным спокойным голосом говаривал Сергей Петрович, когда она вечером, сидя перед своим роскошным туалетным столиком, жаловалась ему на то, что нехороша нынче. Она причесывалась на ночь английской серебряной щеткой, Сергей Петрович в длинном бархатном халате с кистями сидел рядом, в своих любимых креслах, заложив длинным пальцем место в томике Монтескье, она в зеркале видела, как улыбались его миндалевидные темные глаза.
Нежарко, несмотря на молодой еще возраст, было меж ними супружество. Это Каташе нравилось более всего — не глупые вспышки неприличной страсти, о которых она от подруг слыхивала, а ровный, ясный свет постоянно горящей лампады взаимной приязни и уважения освещал их брачное ложе. Плотская любовь, о которой так спокойно говорили древние греки и которую так вычурно обходили современые немецкие романы, не приносила ей ни малейшей радости и вовсе оскорбляла бы своей грубой телесностью, ежели бы не непревзойденная деликатность Сергея Петровича. Он и не беспокоил Каташу понапрасну. На втором или на третьем году супружества, когда родители забили тревогу по поводу их бездетности, очередной немецкий доктор составил ей реестрик, каких дней не пропускать. Каташа, краснея, передала листок Сергею Петровичу, и с тех пор вопрос о продолжении рода был полностью в его ведении. И только тогда, в ту страшную ночь на 15-е декабря, когда на нижнем этаже их особняка лопнуло стекло от первого же картечного залпа и когда они поехали ночевать к сестре, в дом австрийского посланника, тогда все вышло не так, как всегда. Именно поэтому она была почти уверена, что забеременела. Как непостижимо он был нежен! Значит, понимал, что расстаются они надолго, если не навечно. Бедный, бедный Серж! И утром эта записка: «Государь стоит рядом и говорит, что я жив и здоров». И сверху перед «жив» вписано: «буду». Жив и здоров БУДУ. Это несомненно означало, что государь обещал Сергею Петровичу жизнь. Впрочем, в семье так думала одна только Каташа. Папенька, граф Лаваль, за долгие годы своего камергерства вхожий во дворец, как в дом родной, принес известия и вовсе неутешительные. Императрица–мать, у которой он ранее был в чести, говорила с ним холодно. Сергей Петрович был бунтовщик из самых отъявленных, и его не собирались прощать. Каташа порывалась ехать сама, бросаться в ноги. Папенька отговорил покамест. Средство было крайнее, и его надо было придержать, пока обстоятельства участия Сергей Петровича в мятеже не станут яснее. А куда ж яснее — государыня сказала папеньке, что Серж был у мятежников диктатор. Каташа уже поняла, что в ноги бросаться надо будет не ей, и даже не добрейшей Александре Федоровне, а самому… Это было в тысячу раз страшнее, но и настолько же действеннее. Родители даже не рассматривали подобной возможности, тем не менее Каташа хорошо понимала, что сам Николай Павлович — это ее последняя и единственная надежда. Дело в том, что она когда–то уже беседовала с Николаем Павловичем.
Это был очередной бал у них в доме. Каташа была еще не замужем, Великий князь, по–холостяцки, явился с Михаилом Павловичем и с целым роем прекрасно танцующих адъютантов — затем их и звали. Бал был великолепен. Стояла зима, но в огромной, с колоннами, парадной зале было душно от испарений, исходящих от бесчисленного множества оранжерейных растений. Цветы и свечи отражались в огромных золоченых зеркалах, хрустальные люстры в вышине бросали на стены и мраморные полы тысячи мелких радуг.
— Ваш дом прекрасен, графиня, — восхищались Великие князья, — забываешь о том, что ты на севере — Ривьера!
Дорого стала папеньке сия Ривьера! Граф Лаваль не жалел ничего, создавая среди заснеженного Петербурга волшебное царство цветов и пальм. Желтые ананасы громоздились на драгоценных блюдах. К столу были поданы осетры, которых по четверо лакеев в расшитых золотом ливреях вносили на носилках под музыку, словно на военных похоронах. В центре залы бил фонтан, изливаясь из высеченной изо льда пасти грифона, у прозрачных его лап в ледяной крошке стыли бутылки, украшенные хвостатыми кометами, — славный урожай 11-го года…
— Не кокетничай с Великим князем, — сердился отец, — он не может жениться на русской подданной!
Да кто ж тогда думал о женитьбе! Великий князь был отлично любезен, был он тогда очень хорош собой, только, может быть, чересчур худой для своего роста — его талия, туго обтянутая полковничьим мундиром, была тоненькая, как у девушки, мягкие русые кудри, которых тогда было много, великолепно оттеняли его мраморно–белый высокий лоб. «Это самый красивый молодой человек в Европе», — уверенно сказала сестра. Она тогда только вышла за австрийского посланника и знала все о Европе. Николай Павлович, вокруг которого вились все красавицы Петербурга, смотрел только на Каташу. На третьей кадрили Каташа подумала, что никогда не видела у мужчины таких красивых глаз. При этом разговор их касался самых серьезных тем. Каташа, которая была замечательно образованна и привыкла удивлять кавалеров глубиной своих познаний, начала с античной поэзии, бывшей ее коньком, но была сама удивлена реакцией Николая Павловича. Вместо того чтобы делать вид, что ему безмерно интересен этот разговор, как сделал бы любой кавалер на его месте, он сразу раскрыл карты.