Плотина
Шрифт:
— Будем считать, что как раз поэтому, — ответил Юра с улыбкой. — Мы оба хорошие и потому пока что не совсем счастливые. Вспомни, как развиваются события в тех же книжках нашего детства. Сначала хорошим людям бывает плохо. Им вредят злодеи, на них обрушиваются всякие испытания и невзгоды, они страдают и борются… — притом благородно! — и под конец все у них налаживается. Добро побеждает и торжествует, настрадавшиеся гордые герои становятся счастливыми… Вот так и у нас с тобой будет.
— Жизнь — не книжки, Юронька! — опять вздохнула Надя. — Да и в книжках некоторых такой конец бывает, что потом целую ночь не
— Эти книги мы с тобой… тоже прочитали, кажется. А новые — впереди.
Тут они оба помолчали. У каждого было о чем подумать и помолчать.
Первой заговорила после этого Надя. О своем беглеце.
— Если он даже вернется — на порог не пущу! Не веришь? Хочешь, поклянусь самой страшной клятвой? Чтоб у меня детей не было, чтоб мне счастья…
— Замолчи! — резко и грубо остановил ее Юра. — Тоже мне, урка нашелся. Зачем тебе эта божба?
— А чтоб не передумала, подлая! Ты еще не знаешь баб.
Юра не ответил, и Надя продолжала:
— Вот я ненавижу его как смертельного врага, он убил во мне всякую веру, спроси у меня, что я хотела бы для него, и я скажу одно: смерти! Лютой смерти, во льдах или где там еще. Чтобы он хоть в последний час свой вспомнил меня и пожалел, что так сделал… и вроде как побыл со мной. Ты понял, Юра?
— Да ну тебя с этой психопатией!
— Как хочешь, так и суди. А я говорю тебе: ненавижу его, как гада, как предателя… и жду, Юронька! Жду проклятого. До сих пор жду, пропади он пропадом! И ничего не понимаю…
Надя расплакалась, словно от какого-то моментального приступа, и Юра даже немного испугался, побежал в кухню за водой.
Но приступ так же быстро и кончился, как начался. Когда Юра вернулся со стаканом воды, она уже вытирала ладонями щеки и сидела прямо, и слезы больше не бежали.
— Вот, Юрочка, как бывает, — проговорила она. — Может, это и хорошо, что ты один.
— Про меня не надо.
Юра сел на диван рядом с Надей, обнял ее за плечи. Надя еще раз всхлипнула, прислонившись к брату.
— Что это ты у меня такая слезливая стала? — заговорил Юра все равно как с маленькой. — Не надо поддаваться… И смерти никому не надо желать — она сама… Надо, наверно, прощать, забывать… молчать. Мы уже взрослые и сильные, а ты еще и красивая. Ты всегда верила мне, верь и теперь. Все еще будет у тебя…
Надя слушала и успокаивалась, хотя, может, и не вполне верила предсказаниям Юры. Ей опять было хорошо оттого, что есть у нее такой брат, что он сидит рядом с ней, жалеет ее. И ничего больше, и никого больше в этот момент ей действительно не нужно было.
Но долго ли длится момент?..
Перед уходом Юра сказал ей:
— Твоя комната у нас будет сегодня свободна, так что, если захочешь, приходи в любое время.
— А не заметят, что я…
— Ты уже в норме.
Сам он, однако, не чувствовал себя в норме и не мог сразу пойти домой. Ему надо было хотя бы пройтись. Затем он вспомнил, что должен расплатиться в «Баргузине».
За сдвинутыми двумя столами продолжалось веселье, но Юре там не к кому и незачем было подходить. Он расплатился с официанткой у ее столика неподалеку от двери и заодно спросил про «индейца»: часто ли он здесь бывает и вообще — что за тип? «Не связывайтесь с ним, — шепнула Валя. — Темный он». — «А про пиво для шефа мы забыли, Валечка?» — напомнил Юра. «Ну, ни одной бутылочки, Юра! Правда-правда», — «Ну, живи!..»
Честно и с добрыми намерениями предупредив Юру насчет «индейца», Валя только раззадорила его, разожгла любопытство. Прямо из кафе он пошел в общежитие, к Лысому и Щекотухину. Застал дома одного Лысого. Тот, поглядывая на дверь, стал рассказывать. Фамилия «индейца» действительно не Иванов, а Ухватов, из автоколонны он уволен и нанялся теперь рабочим в продмаг. Держит хороший контакт с шоферами, ездит куда-то и в нерабочее время. В общем выгоняет не меньше, чем на бетоне, да еще в картишки поигрывает. Культурный, с образованием. Любит командовать и не любит, если кто-то поперек. Его тут побаиваются…
— И зачем только у тебя все это? — сильно ткнул Юра в мускулистое загорелое плечо Лысого (тот сидел в майке). — Такой богатырь — и… побаивается.
— У него — нож, — сказал Лысой тихо. — Знаете, такой, как в заграничных кино, с пружинкой: раз — и выскочит! Блестит весь… — В голосе Лысого звучало явное почтение к этому заграничному ножу.
— Ладно, пока что будем наблюдать и помалкивать, — сказал Юра, прощаясь.
На улице он почувствовал усталость. Захотелось скорее под холодный душ и — в постель. Шел одиннадцатый час.
Правда, поселок все еще шумел, гомонил, не хотел засыпать. Уж очень хорош был вечер! Именно в этот час полностью оправдывалось название этого места — Сиреневый лог.
Солнце уходило за привольные сопки левобережья, и легкая тень их медленно поднималась по отвесной скале правого берега. Было такое впечатление, будто на эту скалу снизу вверх, не особенно торопясь, надвигается полупрозрачная сиреневая шторка или, скорее, вуаль. Сквозь нее все отлично просматривалось — и старческие морщины скал, и живописные группы героических берез и сосен, угнездившихся в этих морщинах, взобравшихся на выступы, — но ничто уже не сохраняло первородного цвета, принимая приглушенные, вечерние тона. Зеленое было уже не зеленым, синее не синим и даже белое (тонкие стволы берез) — не настоящим белым, а чуть притуманенным, слегка сиреневым. И вот диво: всегда неприглядная, мрачная скала-стена, которая долго прячет по утрам солнце и которую бранят за это, как воровку, в свой благословенный вечерний час преображается, выглядит привлекательно и приветливо, почти по-домашнему. Вот солнце уже совершенно спряталось, а на скале оно все еще теплится, она тихо тлеет остаточным мягким светом, отдавая поселку накопленное за день тепло, — и нет здесь резкого перехода от жаркого дня к прохладной ночи, а есть продолжительный теплый вечер, особо любимый местной ребятней.
О, этот многочисленный шумный народ! Он и после заката продолжает безудержно носиться по асфальтовым, плиточным и песчаным дорожкам, пронизавшим поселок вдоль и поперек. Он кричит, этот лихой народец, суетится, воюет деревянным и пластмассовым оружием, катается на велосипедах и самокатах, спотыкается на бегу, падает, плачет, вновь поднимается и снова орет самозабвенно, торжествующе, требовательно. Слушайте его, скалы и сопки, слушай, Река, слушайте, люди! Это вырвалась на простор юная сибирская шалога, это во весь голос заявляет о себе завтрашнее население города-строителя и всей здешней земли, которая издавна любит отчаянных. Слушайте, внемлите, уважайте…