Плотина
Шрифт:
Но здесь, на участочке, оказалась младшая сестра Варламова — Наташа, та самая девушка, с которой Юра впервые встретился в памятный снегопад на День Победы. Они тогда обменялись не самыми деликатными словами, и Юре до сих пор помнилось: «Свои нахалы не лучше чужих». Он и не спорил. Он даже зауважал ее за эти слова. Но когда видел после этого Наташу в автобусе или в котловане, заговаривать с нею не пытался или даже не решался: что-то его останавливало. Только и узнал пока, что она — сестра Варламова.
Здесь он тоже не собирался напоминать девушке о той встрече и своем полузнакомстве с нею. Сначала он, что называется, в охотку таскал воду для поливки грядок, потому что всегда любил мышечные нагрузки, потом стал помогать матери полоть те же грядки, но был позорно отстранен от работы: вместе с сорняками вырывал и рассаду. Тогда он решил позагорать и стал приглядывать удобное местечко. Проходя мимо символического забора между участками — телефонного провода на колышках, — не мог не заметить молодую соседку.
— Привет частному сектору! — помахал он рукой.
Девушка не ответила.
— Я говорю — здравствуйте! — уже понастойчивей поприветствовал ее слегка задетый Юра.
— Здравствуйте, — ответила без особого воодушевления соседка и даже не подняла головы от грядки.
— Может, скооперируемся? — предложил Юра.
Девушка опять не ответила.
— Напрасно пренебрегаете, — продолжал Юра, стараясь не замечать ее невнимания. — Кооперация — это современно и выгодно: сперва делаем мою часть работы, потом каждый свою.
Юра уже перешагнул через провод, чтобы удобнее было разговаривать, но Наташа встретила его слишком уж серьезным и почти что возмущенным взглядом:
— Послушайте!
Юра дальше не пошел, но и назад не вернулся.
— Я свою работу привыкла делать сама, — сказала тогда Наташа, уже чуть помягче.
— Ты что — единоличница?
— В известной мере — да! И не люблю слишком быстрых. Сразу и «ты», и вообще.
— Я тоже такой… был когда-то, — продолжал Юра. — Но в большом трудовом коллективе…
— О господи! — обратилась девушка к высшей небесной инстанции. — До чего же вы все тут привыкли изрекать… и покорять!
Юра немного опешил.
— Я просто по-соседски, — проговорил он. — Почему это вы решили?
— А вы почему?
— А что я? Я — ничего.
— Честь труду! — Наташа чуть улыбнулась и добавила: — Вас ждет ваша часть работы, Юрий Николаевич.
Кажется, его поставили на место, да еще на глазах у матери. Нельзя сказать, что это ему понравилось, но почему-то и не рассердило. И он продолжал стоять и смотреть, как Наташа, продавив кулачком лунку, высаживала в землю какую-то не известную ему, скорей всего — цветочную, рассаду. Посадив, поливала стебелек из детской зеленой леечки.
— Честь труду! — проговорил в ответ Юра и перешагнул через провод на свою территорию. Снова стал помогать матери, почти весело размышляя над тем, как бы поостроумней отомстить при случае строптивой соседке. Не обидно — нет, но остроумно. Может быть, даже сегодня, в автобусе, когда поедут обратно в поселок.
Но в поселок они уехали в разное время и на разных автобусах. И здесь повезло на неожиданную приятную встречу не Юре, а Зое Сергеевне. Она сразу заметила в руках одной женщины, судя по всему, приезжей, немецкие газеты — «Berliner Zeitung» и просто «Zeitung». Намеренно села рядом с этой женщиной, а Юра устроился за спиной у них, у окошка. Обычно не очень общительная с незнакомыми людьми, тут Зоя Сергеевна быстро разговорилась, выяснила, что женщина эта действительно приехала из Ленинграда, и не по делам, а в отпуск к мужу, который работал здесь в группе авторского надзора. «Так мы нынче с ним договорились, — охотно рассказывала женщина, — сперва я к нему, потом он ко мне, и так у нас получится вроде как два отпуска, и оба проведем вместе, и год не будет таким длинным». — «А здесь у нас не хотите устроиться?» — полюбопытствовала Зоя Сергеевна. «У меня тоже своя работа, — сказала женщина. — У него здесь все-таки командировка, хотя и длительная, а у меня постоянная работа и чисто ленинградская». — «Не с немецким ли связана?» — опять поразведала Зоя Сергеевна, поглядев на газеты. Оказалось — с немецким. И тогда разговорилась сама Зоя Сергеевна. За оставшуюся часть дороги она успела рассказать приезжей чуть ли не всю свою биографию: как ушла из института на фронт, как стала переводчицей сначала в дивизионном разведотделе, потом в советской военной комендатуре, как совершенно случайно встретилась там со своим будущим мужем, как демобилизовалась и он потом нашел ее в Сибири, а дальше была Чукотка и стройки, стройки. Там, где были школы с немецким, ей давали пару часов в неделю, но это так мало. К тому же в отдаленности, без общения с коллегами, без литературы, без газет утрачиваешь чувство живого современного языка…
Юра слушал все эти разговоры сквозь шум тарахтевшего мотора автобуса, негромкий разноголосый гомон пассажиров и уже сквозь легкую дрему, которая незаметно на него накатывала — от недавней приятной усталости, от покоя и тепла огородной долинки и еще оттого, наверное, что был он здоров и молод и слушал привычно добрый, всегда существовавший для него, почти всегда спокойный и успокаивающий голос матери. Под ее рассказ Юра и сам заново возвращался на те берега и «гэсы», которые мать называла, и возвращались к нему какие-то впечатления и ощущения детства, и возникали перед ним то старинные иркутские улочки, то простор Ангары, то изящная плотина Красноярской ГЭС, наверное, самой красивой среди всех других. На Иркутской стройке мать читала ему на ночь сказки или рассказы из большой книги Бориса Житкова, на Красноярской будила по утрам в школу… Голос матери был для него как бы главной, ведущей мелодией родного дома. Отец — это работа, работа, плотина, бетон, план, а мать — просто дом, где тебя любят и тебе хорошо. «Дом — это женщина, — говорил один отцовский дружок по Красноярской ГЭС, который и жил тогда в квартире Густовых. — Добрая и веселая женщина — такой же у нее и дом, унылая и злая — унылый и недобрый дом». Юра знал с той поры, что у них, у Густовых, — добрый дом…
Когда мать и приезжая ленинградка заговорили вдруг на немецком, Юре вспомнились честные многолетние старания матери привить ему любовь к этому языку. Честные и безуспешные: Юра оказался неважным учеником. В институте он выбрал уже английский, но тоже не преуспел в нем. Как, впрочем, и многие другие его однокашники. Они еще бравировали тогда, повторяя чью-то глупость: «На плотинах нам потребуется один русский, да и то по сокращенному словарю».
Должно было пройти много лет, чтобы с явным опозданием понять заблуждения молодости…
В поселке, когда сошли с автобуса, все «цайтунги», бывшие в руках ленинградки, оказались у Зои Сергеевны. Она была довольна, как школьница. Вместе с Юрой проводила ленинградку до гостиницы, где жили командированные. Пригласила ее заходить в гости. И все это на немецком, на немецком. Видимо, что-то молодое ожило, встрепенулось в Зое Сергеевне, и она сама словно бы помолодела.
— В жизни еще много всего интересного, — проговорила она, распрощавшись с неожиданной собеседницей, но думая, пожалуй, уже не только о ней.
А Юра взял мать под руку и, смеясь, предложил:
— Хочешь, я тоже скажу тебе что-нибудь по-немецки?
— Ну-ка, скажи, скажи.
— Их либе дих… Их либе лебен…. И мне хорошо.
В июле состоялось собрание партийного актива стройки. Еще когда оно готовилось, ждали, что приедет министр. Ближе к назначенному сроку приехал заместитель министра и в первый же день побывал в штабе, на плотине, на бетонном заводе.
Проходило собрание в единственном здесь большом помещении — кинозале «Сибирь», построенном и отделанном по-современному элегантно — с деревянной обшивкой стен, с мягкими, обитыми красным кожзаменителем креслами. Когда огласили состав президиума, то, действительно, были названы в этом списке и замминистра, и главный инженер проекта ГЭС, сокращенно «гип». А с докладом выступил, как и предполагалось, Борис Игнатьевич Острогорцев, начальник Всея…