Плотная опека
Шрифт:
И здесь дернуло меня раскрепостить язык, и я прикрыл Женю. Встал и выложил ребятам, кто они такие есть. А они были заводской командой, вырвавшейся наверх несколько лет назад; они всегда шли на противника, не боясь ничего на свете. По-другому не могли. Установка Высокого отбрасывала нас в снега второй лиги.
– Правильно, Акуля!
– сказал за телевизором Тимченко.
– Атака лучше.
– Вы не совсем правы, - заметил мне Высокий, и по его вежливому тону я понял, что моя биография начала отделяться от биографии команды.
– Я старший тренер!
– поспешил ответить
– Дело Акульшин говорит!
– крикнул Арзамасцев.
Но моя судьба уже отделялась, и я вспомнил, как вернулся в эту команду, в родной город, где начинал: команда без меня пробилась, и я уже схожу. Лучшие годы были позади. Моя Нина только поступила в аспирантуру - тут переезд, хлопоты, новая квартира в провинции. Нина пошла за мной, но что-то у нас не заладилось. Теперь назад дороги не было, я слушал государственные гимны с магнитофона и грустил. Конечно, я сделал то, за что меня называли дураком: добровольцем уехал в провинцию.
В красном уголке поднялся гвалт. Высокий постеснялся говорить дальше и уехал.
Бакота вдруг разорался, и ребята притихли. Он объявил заявленный состав. Я не сомневался, что Акули там уже нет. В запасе - да, но по в основе. Так оно и вышло.
Тимченко пересел в тренерское кресло. Его голубые глаза в ободке сузившихся век были темны. Худо, если Тимка перегорит до пяти.
– Ерунда, - успокоил я его.
– Выйду во втором - забью.
– Ты не выйдешь во втором!
– выкрикнул Тимка.
– Тебя хотят выжить!
Я, кажется, засмеялся, и Бакота вытаращился на меня.
В половине третьего я попал домой, без труда отпросившись у Бакоты. Он со скрытой радостью отпустил меня, чтобы не мозолил я ему глаза на Кирше.
Задрав голову, я свистнул в тени открытому балкону и вбежал в прохладу парадного. Слава богу, Нина еще не ушла.
Она открыла мне и, отойдя в глубь прихожей, куда падали лучи из комнаты, спросила:
– Ключ потерял?
Я глядел в ее примятую переносицу, потом в светло-черные глаза, в припухлые губы. Боковой свет проходил сквозь кроны кленов на дворе и вспыхивал, путаясь, у нее в волосах.
– Ну, что молчишь?
– спросила Нина.
– Соскучилась?
– Соскучилась. Слушай-ка, Василий, - сказала она, - я давно поговорить хочу.
Ее голос звучал звонко, раздраженно, с неясным для меня новым чувством. Я взял Нину за руки и притянул к себе. Она положила голову мне на грудь и спокойно сказала:
– Как я тебя любила!..
Мы пошли в мою комнату. На столе вхолостую крутился магнитофон, в пепельнице дымилась сигарета. Только что Нина была здесь.
– А ты куришь, - сказал я невпопад.
– Я и не знал.
Она пожала плечами, выключила магнитофон.
– Слушала твои гимны!
– произнесла с горечью она.
У нее выходило так, что будто эти гимны поломали нам всю жизнь.
Она глядела куда-то выше моей головы. Я оглянулся. На стене под стеклом висела цветная фотография Колизея, древнейшего римского стадиона; его светло-коричневые камни поднимались в небо - почти до самого края фотографии. Синее небо проглядывало в его окна, вокруг стояли красные, желтые и черные автобусы и лимузины; сбоку случайно влезла в кадр ветка какого-то дерева с узкими листьями. Это была не наша сторона, и ветка тоже была точно игрушечная, но вот над самым Колизеем, там, где остался простор, улыбались наши молодые лица, двадцать сильномогучих ребят из Союза, - мы только что разбили сборную прекрасной страны Италии, и нам подарили по такому смонтированному снимку. Я тоже тогда был не в пример нынешнему. В тот год мы с Ниной справили свадьбу... Больше мне не быть таким.
Она глядела сейчас на эту фотографию немилостиво, с печалью великой. И может быть, думала, что нет на свете прекрасной страны Италии, нет того счастливого времени, а все - сон.
– Василий!
– взмолилась Нина.
– Дай мне пожить! Дай хоть год пожить, пока последняя молодость не прошла!
Я хотел погладить ее по голове. В чем-то я перед ней был виноват. В чем?
– Не надо, - она отстранилась.
– Давай поговорим. Может, полегчает... Знаешь, когда я полюбила тебя? Когда ты решил переехать сюда, в эту глушь, провинцию... Я поняла, что прежде тебя не любила. То было другое, не любовь. Тогда я думала - любовь, а потом оказалось - нет. Я была совсем глупой, а ты простодушный, знаменитый, сильный, и между вами - пропасть, ничего общего.
Нина замолчала, опустила глаза. У нее на щеках проступили красноватые пятна и точки.
– Вернемся!
– сказал я.
– Пусть их черт... Вернемся в Москву. На завод пойду. Малышей буду тренировать. Найдется дело... Не помру, когда брошу играть. Не выдумывай трагедий.
– Куда ты вернешься? Для Москвы ты уже прошлое. Ты живешь, надеешься, что вернешься, а ты только тень того Акульшина... И ладно, бог с ней! Там все было фальшивое. Здесь я тебя по-настоящему поняла. Ты ведь верный, душевный человек... Но с тобой невыносимо! Я устала от твоего вечного оптимизма, от твоих неумных товарищей, они за год и книжки не прочли. Я устала жить полуженой-полувдовой. Твои разъезды, запреты... Устала! Мне же видно, как тебя начинают жалеть. Ты постарел, тебе пора уходить. Ты думал о будущем?
– Я думал, - возразил я.
– Скоро меня попросят... Не торопи меня.
Она, кажется, не поняла, откуда попросят.
– Нет, буду торопить!
– сказала она.
– Я еще пожить хочу, я не старуха. Ведь оттого, что ты бегаешь, мне стыдно и больно. Я боюсь, что ты вот-вот закончишь играть и на тебя найдет тоска, что ты еще молодой, а делать уже нечего да и не можешь.
– Нет, не бойся, - успокоил я ее.
– Не сопьюсь во всяком случае. Мне всегда кажется, что у кого-то жизнь была легче, когда я играл. Может, конечно, я ошибаюсь...
Нина слабо улыбнулась - наверное, я все-таки ошибался.
Я отошел к окну. Во дворе двое мальчишек в одних трусах лупили мячом в стенку гаража. Мяч был, видно, резиновый и хлопал как пугач.
Я глядел на них и рассказывал Нине о том, что случилось в полдень у меня с Высоким. Потом я замолчал. И она молчала.
– Хочешь развестись?
– спросил я.
– Даже если бы я и хотела развестись...
– Нина, не договорив, подошла ко мне.
– Ты же скучаешь без Лены?
– А ты?