Шрифт:
Святослав Юрьевич Рыбас
Плотная опека
Бакота боится меня. Мы приезжаем в Москву или в какой иной город, и Женя гаснет. Он глядит зоркими глазами бывшего защитника на мое несчастное иссушенное лицо, и в его взгляде я читаю боязнь. Вся команда, основа и даже дубль, изучает в такие минуты тренера, она знает, что сейчас Бакота будет предупредителен и застенчив, как на приеме в обкоме. Дело в том, что у нас в городе командует Бакота, а на выезде - Акульшин.
Женя завистлив и боится, что я займу место старшего тренера.
Сейчас мы дома. Лето тягуче-южное, акации и клены у моего дома запылились и жухнут. Дождей нет. Дома я редко, все за городом, на Кирше. Там наша база. Но режим у Бакоты - не дай бог, тюрьма. От нас ждут побед, мы измотаны и стали психами.
Утром я гоняю мяч, забиваю с правой и с левой. Тимченко надежный вратарь, а я все-таки забиваю. У меня силы немолодые, но играть можно. Бегаю кроссы, поднимаю штангу, плаваю в озере. Врач пока доволен: "мотор" тикает исправно, а это главное.
Сегодня утром я проснулся с тяжелой головой, в ней за ночь что-то нарушилось, снилась ерунда. Мой сосед по комнате, Витя Тимченко, уже натягивал тренировочный костюм, а я все валялся.
– Подглядываешь?
– спросил он.
– Доброе утро, Акуля!
– Доброе, - проворчал я.
Сон не выветривался. Я зажмурился и стал прокручивать его снова.
Жутко здоровый, квадратный мужик в костюме в полосочку идет за мной следом по теневой стороне. Я его припоминаю, это знаменитый Кубасов, непроходимый защитник. Откуда-то я знаю, что его тренер поручил меня ему, и тот приклеился ко мне и тащится по улице. Меня изучает. "Ага, - говорю я себе, - боятся Акульшина. Перехитрю тебя, Кубасов".
Я забегаю в павильончик "Пиво-воды".
– Стакан яблочного.
Медленно пенится сок, журчит. Становлюсь боком к входу и пью, потом конфеткой закусываю. Все чин-чинарем, как после стакана сухого.
На мокром прилавке - мокрые монеты. Вот они уже сохнут в ладони. Кажется, я сыграл без осечки: Кубасов удовлетворен нарушением режима. Еще я покупаю у толстой, рыхлой продавщицы сигареты и закуриваю сразу. Кубасов вразвалку выходит из павильона.
– Что, не видишь?
– кричит продавщица.
– Не курить? Что вытаращился как баран на новые ворота.
– Извините, - улыбаюсь я.
– Жарко... Я вообще-то не курю...
Я выбираюсь в неподвижное городское лето. В стеклянной двери отражается моя фигура, поджарая, длинная, в легких белых брюках и тенниске. А из кулака пружиной вьется дым.
– Товарищ Акульшин, как завтра? Не осрамитесь?
– На меня смотрит мужик в золоченых очках и в соломенной шляпе.
У газетного киоска затаился Кубасов. А я-то думал, что он ушел.
– Что вы!
– ору я.
– У них дворовая команда. Я на тридцатой минуте забиваю штуку - ахнете! План у нас разработан...
Я умолкаю, подмигнув соломенной шляпе, и он понимает: тайна пока, известное дело.
– Такси!
– кричу я.
– Быстрее! Прямо!
И наконец я выбрасываю сигарету. Во рту сухо, нехорошо. А я доволен: слежка закончилась.
Я поворачиваюсь к шоферу. Что творится! Это же Кубасов! Тьфу ты, господи прости. Он улыбается:
– Куда, Акуля?
– А-а... Ты...
– тяну я.
– Ладно, пора обедать.
– Коньячку хочешь?
– Ладно, давай коньяку.
– Ты не думай, Акуля, я ничего. Тренер сказал присмотреть, к тебе привыкнуть. Не злишься?
– Завтра мы вам наклепаем.
Кубасов вздыхает. У него добродушная физиономия.
И мы сидим за столиком, пьем боржоми. Ресторан в нашем провинциальном городке средний. Официантка Вера старается, приятно за нее, Кубас наш гость. Она черненькая, глаза детские, чистые, в них что-то мелькает, когда она на меня смотрит.
– Режимишь?
– спрашивает Кубасов.
– Режимлю, - отвечаю я.
– В моем возрасте без строгости - прогорю.
– Волевой ты, Акуля. Я тебя уважаю.
– И я тебя, - отвечаю я, но я его не уважаю, говорю так из вежливости, неприятных слов не люблю.
– Ты давай ешь, такой солянки нет и в столицах, ароматнейшая соляночка.
От тарелок пахнет маслинами, лимоном и жирным наваром, нагоняет аппетит. Мы уработали соляночку, оглянуться не успели.
– Учишься, Акуля?
– спрашивает Кубасов.
– В техникуме, в институте, в школе тренеров?
– Институт закончил.
– Теперь не страшно, когда игру бросишь. У меня-то девять классов.
– Не горюй, - говорю я.
– Ты еще молодой, все впереди. Тебя же во вторую сборную включили...
Мне жалко было этого здоровенного Кубасова. Он раскраснелся и горько хлопает ресницами.
– Включили!.. В запасе просидел. Несовременный я защитник. Я разрушитель, а надо создателя. Кто такое навыдумывал? По мячу-то ударить не могут, не то, что по ногам...
– Он наклоняется ко мне: - Я так, к слову. Не подумай. Я постараюсь тебя не поломать.
– Ты современный защитник, - успокаиваю его.
Расхотелось мне обедать. Сказать бы тут ему, кто он такой - костолом, мясник, враг. Я не говорю. Нет, я не боюсь, просто нашла какая-то неловкость, и язык закрепостился.
– Ты ешь, ешь. Мне - позвонить, - бормочу я вовсе не то.
Я ушел в прихожую, поманил Веру и расплатился.
– Васенька, - вздохнула Вера.
– Вы не поддавайтесь, вам надо победить.
– У нас план, - начал было я, но догадался, о какой победе она говорит. Однако не идти же мне назад и резать Кубасову правду-матку в глаза. Я почесал затылок и распрощался с Верой.
Такси не рискнул брать, выбрался проходными дворами к трамваю, по дороге купил темные очки и смастерил из газеты панаму. Я походил на болельщика. По-моему, они все на одни салтык: орут лишь на стадионе, а дома - закрепощен язык.