Шрифт:
Святослав Юрьевич Рыбас
Дитюк
У новоселов в Казахстане
Среди степного ковыля
Лежит в раскрытом чемодане
Наследник, соской шевеля.
К стене привязанная крышка,
Никелированный замок.
Лежит, сопит себе парнишка,
Катая глазки в потолок.
Честь честью все - опрятно, строго,
Постель, простынка на груди.
Что ж, чемодан!
– мальцу дорога
Еще какая впереди!
А.Твардовский, 1955 г.
Владимир Абрамович Дитюк женил своего первенца Григория. Однако, как всегда бывает, невозможно было заниматься только одним этим. Наоборот, другие дела и заботы, привычные и неизменные, отвлекали Дитюка. Снегозадержание, технический уход машин, подготовка к партийному собранию, этим он тоже занимался, хотя и понимал, что единичность, неповторимость предстоящего праздника должна вроде подчинить себе все иное. Но такого не получалось, в спешке даже мелькала мысль: "Скорее бы все кончилось!"
В "Целине"
Великая гордость за свое дело охватила бригадира в первые минуты после прочтения "Целины". Но затем стало тревожно за парня: какая непростая ноша опускалась на Гришины плечи!
Спустя полтора года он уже твердо мог ответить себе, что его опасения были напрасны. Григорий отслужил в армии, вернулся в отцовскую бригаду и снова стал хлеборобом.
Свадьба. Поезд с молодыми. Снег, ленты, шары. Сыплются горсти зерна на черный чуб жениха и на белую фату. Первое "Горько!". И наступает миг, когда все глядят не на молодых, не на Гришу и Люду, а на отца, чуть сутулого и застенчиво улыбающеюся гиганта. Сейчас он скажет напутственное слово. Но как ему передать чувство радости и чувство как бы далеко раздвинувшегося горизонта?
Я знаю, дети, когда мы начались. У других, может, видится не всегда ясно, с какого дня жизнь повернула колесо и пробороздила тебя, а у меня на этот случай в памяти незабываемый след. Четвертого марта началось. Жил я с мамой Галиной Сергеевной, Гришиной бабушкой, в селе Савинцы возле Сорочинец Миргородского района. "Чудный город Миргород!
– сказал великий писатель Гоголь.
– ...везде прекрасный плетень; по нем вьется хмель, на нем висят горшки, из-за него подсолнечник выказывает свою солнцеобразную голову, краснеет мак, мелькают толстые тыквы... Роскошь!" Там я вырос. Да такой большой, что как надумаю новую одежду покупать, так беда, - нигде не сыщешь моего размера, а ботинки только в Москве, сразу по пять пар беру. Больше, кажется, не вырасту, остановился на сорок восьмом. Ну, то я к слову. А в ту пору зимой даже в школу не ходил - нету обувки. Весной да осенью еще босиком туда-сюда, вы не удивляйтесь, война ведь только-только кончилась, мы под немцем оккупацию бедовали. Я и работать пошел десяти лет. Водовозом. А позже стал на быках боронить. Когда на пятнадцатый год пошло, курсы трактористов закончил в Сорочинцах при эмтээсе. И уже я не хлопчик, взрослый кормилец. Работаю, даже сапоги ношу. Учиться я уже совсем не учился, иная пошла учеба. В феврале вдруг загомонили о целине, куда-то в Казахстан, на Алтай подул ветер, да что оно такое, целина, - никакого представления. Узнал, многие земли как бы дикие пропадают. Кто на них поедет? С родины уезжать? Потом собрали нас, трактористов, слесарей и механиков в эмтээсе, из обкома комсомола товарищ приехал, агитировал. Многие подняли руки, и я поднял. Тогда он говорит: "Я вам правду скажу, вы хлопцы правильные, поймете. Там нужда будет, снег большой, жить будете в палатках. Голое место!"
Что ж, он правду сказал, - вроде бы фронт открывается, и ехать нужно, однако едут одни добровольцы. Он нас проверял. Что меня подвигло тогда? Порыв у меня был. Может, показалось, что открывается моя дорога? Комсомольский товарищ еще сказал: "Война вовсе недавно кончилась. Мы ее помним, хоть многие из нас молодые. Теперь нам надо вперед жить, чтобы в нашей жизни тоже было такое большое дело, как победа. Человеку нужна победа, а без нее он мал".
Он верное говорил, тот товарищ. Победа нам всегда нужна; даже когда я простое дело делаю, когда дерево сажаю, мне одолеть надо труд и помочь природе вырастить малый прутик, чтобы он жил, - я и тогда желаю победы. Сперва идет труд, затем победа, а получается - жизнь.
Большое дело поднималось, на всю страну. Не одного меня оно подвигло, но и старших людей, на войне воевавших. Вписали меня в бригаду Миргородской эмтээс и отпустили домой. Работаю как ни в чем не бывало на своем "Универсале". Через шкив перекинута трансмиссия; мелю на мельнице муку. Потом магнето забарахлило, пошел в Сорочинцы. Третьего марта это случилось. Секретарь на меня накинулся: "Где ты пропадал? Завтра отправка!" Вот так дела... Мне еще паспорт надо получить, а до Миргорода тридцать верст. На дороге грязь, машина не пройдет. Надо пешком. Ну добрался. В милиции справку из колхоза требуют, без нее не дают. Снова пришел в Миргород уже ночью, дали мне паспорт. Мама пирожков спекла, сложил я их в ящик фанерный; как был в фуфайке, в армейской фуражке - дядя подарил - так и уехал. Да, две тысячи подъемных мне дали в Полтаве. Маме их отослал и часы купил. Правда, потом поменял на патефон, люблю песни. Поездил я по свету, везде слышу - поют украинские песни, и в Ташкенте, и в Казахстане, и в Москве. Как почую: "Ой, на гори женци жнуть, а под горою яром-долиною казаки идуть", так вроде бы снова я еще юный хлопец. Да нет, я еще молодой! Вот Миша
Мы быстро доехали, за трое суток, - "зеленая улица". В Акмолинске митинг, народу - тьма, пересадили нас в старые вагоны, такие, с прямоугольными окнами, будто в избе, и развезли по станциям. Девятого марта наши миргородцы и с ними еще сто человек вылезают на станции Колутон. Снега кругом страшные, мороз градусов сорок. Возле самого поезда стоят сани, лошади в куржаке и белый дым валит. До нас сразу какие-то люди в тулупах сунулись: "Поехали с нами. Тут близко, двадцать километров". Потом другие: "С нами! У нас ближе". То были председатели колхозов, они нас ждали. Увез нас Хижняк Юрий Андреевич, председатель "Заветов Ильича", всю нашу бригаду. У нас полный комплект: и бригадир, и учетчик, и механик, и мы, трактористы. Замотали нас в тулупы, в сани усадили, а кучером тут был шофер: зимой на полуторке негде ездить. Я уж ничему не дивился.
И приехали. Село тоже Колутон. Тут все Колутон, и речка, и станция, и у нас, даже еще Новый и Старый Колутон. Не то чтобы Сенжары или Миргород! Глянул я - из-под снега одни трубы торчат. Только почта и контора под крышей, ни улиц, ни красоты. Вы, дети, того села уже не увидите. Расселили нас по мазанкам, я и Сериченко Вася (сейчас он шофером) попали к старикам Даниленко, те еще до революции сюда переселились. Туннель прорыт в сугробе, ведет вниз, там - жилье. Покормили с дороги, председатель Хижняк мяса выделил и капусты. Потом прикатил из Жалтырской эмтээс трактор с будкой на санях. "Айда, ребята, за техникой!" Никто не усидел. Ночью приехали, кинулись до тракторов, они на платформах стоят. Сторож начал стрелять с перепугу. Ходим всю ночь у тракторов, горючее заливаем. Новые дэтэ-пятьдесят четыре! Утром объявился завскладом, спустили мы их по накату и своим ходом на Колутон. Там я исполнил впервые свой конституционный долг - проголосовал на выборах. Четырнадцатого числа были они.
Целину, Гриша, я в мае начал ломать. А сперва возил приезжающий народ от станции до нас. Много перевез, из Донбасса были, из Воронежа, из Москвы. С двадцатого апреля получили плуги, семена. К маю речка Колутон трещать льдом начала, артиллерийски трещало. Средь ночи подымает нас председатель Хижняк, что за напасть? Завели и поехали в Ковылинку. Надо так надо, не спорим. Речка в паводок, оказывается, норовистая - кругом одни острова оставляет. Потому мы торопились. В степях уж была для нас фанерная будка, сеялки, припасы. От Ковылинки было еще верст тридцать, и агроном сказал: "Где-то здесь пахать". А точнее не мог сказать, пространство, видать, и его образованный ум как бы одолевало. Дикая, говорю я вам, была земля! Страху я перед ней не чуял, но уважение было будто к живому существу. Вспомнил свою хату, вокруг розовый цвет, нарядные абрикосы, весенний грай. И стали мы ломать целину. Мой напарник Веня Михайлов, Вениамин Иванович, влупил загонку: шесть километров сюда, три - туда. Первая борозда. Пахали мы попеременно, один спит рядом в кабине, другой за рычагами. Азартное было дело, небывалое. Я вам так объясню: и без меня бы целину, конечно, взяли. У казахов говорят: "Одинокий путник и пыли не поднимет, одинокий голос нельзя назвать шумом". А тут столько народу, столько техники, и я средь других, совсем еще пацан. А я чую - небывалое! Не все выдержали, кое-кто уехал. Меня держала работа. Ее много. Загонки большие, дома раз-два, и конец видать, а тут я один и передо мной земля без края. Сколько я могу? Я хотел многое выдержать. Она лежит передо мной и молчит, не пускает трактор - плуг скользил по корням, мы его запускали глубоко, под самые корни. Шли медленно, на первой скорости. Я выдержал. Я ее сломал. Говорю вам, без меня бы обошлись, мне нечего пыжиться, таких, как я, тысячи. Трудно? Ну маленько было. Тогда, сынок, наметилась и твоя судьба.
Значит, пахали мы до июньского сенокоса. Без малого две тысячи гектаров сделали. Нам харчи сюда возили. Привезут ящик рыбы, пахты, хлеба мешок съедим сразу. Воду в балочке брали. Слабоватые были харчи...
Затем сенокос начался, косилки таскали, сено стягивали. Я письмо маме послал, я ей и раньше посылал, но куда тут из степи пошлешь?
Я не охотник письма писать. Скажешь: жив-здоров, что еще? Некогда. Тогда у меня образование было три класса, какой из меня грамотей! Сейчас я и школу вечернюю кончил и техникум - кое-что понимаю. А в ту пору я больше чувствовал, нежели понимал.
После сенокоса я еще много поработал до зимы, хлеб уродился. Насыпешь зерна в литровую банку, глядишь на солнце, и солнце сквозь него аж светится.
В декабре я возил на дальние заимки сено, а на вентиляторе забренчали лопасти, и пришлось ехать в бригаду. Казах-фуражир говорит: "Володька, твоя завтра в армию идти". Я смеюсь: "А коли б лопасти не забренчали?" - "Тогда не пошла". Я отцепил сани, пошел к председателю. Дали мне расчет, раздал я хлопцам одежду, и проводили меня. Я маме отправил пять тонн пшеницы, на три года ей хватило. И еще денег у меня было полторы тысячи, да еще потом бухгалтер пять ей отослал. Первый год богато родил.