Плутовка
Шрифт:
Генри улыбнулась:
— Я никогда не входила туда, боялась привидений. Про них мне рассказывала Симпи.
— Как, и ты верила ей?
— Я была совсем маленькой. И потом… Я не знаю. Трудно отказываться от старых предрассудков. Да и не было повода заходить туда.
— Ты хочешь сказать, что все еще боишься? — Его глаза заблестели.
— Конечно, нет. Разве я не сказала, что согласна?
— Ведите, моя госпожа.
— Пожалуйста! — Она прошла через поле и остановилась перед входом в хижину.
— Ну что, все еще боишься?
— А
— Боюсь до смерти. — Данфорд улыбнулся, чтобы у нее не осталось сомнений, что он шутит.
Она подбоченилась и посмотрела на него:
— Вперед, мы должны смело смотреть в глаза опасности.
— Точно, — согласился он тихим голосом. — Открывай дверь, Генри.
Она сделала глубокий вдох, не понимая, почему так трудно это сделать. Что ни говори, а детские страхи остаются с человеком на долгие годы. Наконец, распахнув дверь, она заглянула внутрь.
— Посмотри! — с удивлением воскликнула она. — Кто-то очень трепетно относился к этой хижине.
Данфорд вошел следом и огляделся. Долгие годы здесь никто не жил, и все было покрыто пылью, но каким-то непонятным образом в хижине сохранилась атмосфера уюта. Кровать была застелена цветным покрывалом, с годами потускневшим, но все же сохранившим яркий узор. На полках были расставлены милые безделушки, к стене был приколот детский рисунок.
— Непонятно, что могло случиться с ними? — прошептала Генри. — По всему видно, что здесь жила семья.
— Возможно, они болели, — предположил Данфорд. — Бывает, что какая-нибудь болезнь уносит целую деревню, не говоря уже об одной семье.
Она опустилась на колени перед деревянным сундуком, стоящим у кровати.
— Интересно, что в нем? — Генри подняла крышку.
— И что там?
Детская одежда. — Она вынула крошечные штанишки, от внезапно появившихся слез у нее защипало в глазах. — Здесь только детские вещи, больше ничего.
Данфорд опустился на колени рядом с ней и заглянул под кровать.
— Там — колыбель.
Генри вдруг стало очень грустно.
— Должно быть, их ребенок умер, — прошептала она. — Как печально.
— Ну что ты, Генри, — постарался успокоить ее Данфорд, явно тронутый ее печалью, — ведь это случилось много лет назад.
— Я знаю. — Она попыталась улыбнуться, понимая, что поступает глупо, но губы ее задрожали. — Просто… просто я знаю, что такое терять родителей. Должно быть, в сотню раз хуже терять ребенка.
Поднявшись с колен, он взял ее за руку и подвел к кровати:
— Присядь.
Она присела на край, но ей было неудобно, и Генри с ногами забралась на кровать, облокотившись на подушки, лежавшие в изголовье. Смахнув слезы со щек, она спросила:
— Ты, верно, думаешь, что я веду себя глупо?
А Данфорд в этот момент думал, что она очень-очень необычная девушка. Он знал ее веселой, энергичной и задорной, но даже и не подозревал, что она может быть такой сентиментальной. Эта ее черта была глубоко скрыта в ней, а точнее, скрыта под мужской одеждой и независимостью, но сейчас он увидел ее. В этом было что-то очень женственное. Ему удалось разглядеть проявление этой женственности днем раньше, когда Генри не могла отвести восторженных глаз от желтого платья. Но сегодня… Он был окончательно обезоружен.
Он присел на кровать и коснулся рукой ее щеки.
— Когда-нибудь из тебя получится чудесная мать.
Она благодарно посмотрела на него:
— Ты так добр ко мне, Данфорд, но скорее всего у меня никогда не будет детей.
— С чего ты взяла?
Она улыбнулась сквозь слезы:
— Данфорд, для того чтобы иметь детей, нужен муж, а я никому не нравлюсь.
Будь на месте Генри любая другая женщина, он решил бы, что она напрашивается на комплимент, но ей не было свойственно лицемерие. Глядя в ее чистые серые глаза, он понял, что она искренне верит, будто никто никогда не захочет жениться на ней. Ему вдруг очень захотелось успокоить ее, сказать, что она глубоко заблуждается. В эту минуту он был готов на все, лишь бы ей было хорошо. Так, во всяком случае, он объяснял себе то, что произошло дальше. Он склонился над ней, их лица почти соприкоснулись.
— Глупости, Генри, — прошептал он. — Только дурак не смог бы полюбить тебя.
Она не моргая смотрела на него. Ее губы вдруг стали сухими, и она провела по ним языком. Она попыталась несколько разрядить возникшее между ними напряжение; ей хотелось, чтобы слова прозвучали шутливо, но это ей не удалось и неровным, дрожащим голосом она произнесла:
— Тогда в Корнуолле много, очень много дураков, потому что никто никогда не взглянул на меня дважды.
Он наклонился еще ближе:
— Провинциальные идиоты.
От удивления она разомкнула губы. Данфорд потерял способность мыслить трезво, забыл о приличиях и правилах хорошего тона. Он вдруг ощутил желание, чрезвычайно сильное желание поцеловать ее. И как это он раньше не замечал, что у нее такие розовые губы? И разве когда-нибудь раньше ему приходилось видеть, чтобы губы так трепетно подрагивали? Неужели и у них тот же сводящий с ума едва ощутимый аромат лимонов, повсюду сопровождавший ее? Он не просто хотел узнать это. Он жаждал этого.
При легком прикосновении к ее губам будто электрический разряд пробежал по его телу. Слегка подняв голову, он посмотрел на нее. В глубине ее огромных глаз он увидел удивление и желание. Он чувствовал, что она хочет спросить его о чем-то, но не может найти слов.
— О Боже, Генри, — прошептал он, — кто же мог подумать?
Когда он вновь опустил голову, она наконец сделала то, о чем могла только мечтать, — коснулась рукой его волос. Они были необыкновенно мягкие, и Генри не смогла убрать руку даже тогда, когда его губы несколько раз нежно коснулись ее лица и она почувствовала, как сладкая волна разлилась по всему телу. Он осыпал поцелуями ее лицо, подбородок и шею. Генри продолжала гладить его волосы.
— Они такие мягкие, — несколько осипшим голосом произнесла она, — почти как у Рафуса.