Пляска Чингиз-Хаима
Шрифт:
— Прошу разрешения отправиться патрулировать лес Гайст. — И капрал скромно опускает глаза: — Не хочу хвастаться, шеф, но я уверен, у меня получится. У меня есть все, что нужно даже для очень знатной дамы. Если желаете, могу привести кое-какие цифры. У меня замечательный характер, я сеял несчастье всюду, где проходил.
— Пятнадцать суток ареста! — взвыл Шатц. — Кругом!
— Gott in Himmel! — скулит барон. — Невозможно гнусней оскорбить все, что в человеке есть благородного…
— Крепитесь, друг мой, — уговаривает его крайне шокированный граф.
В дверь заглядывает инспектор Гут. Он смеется.
— Чему вы так радуетесь?
— Господин комиссар, пришла делегация бойскаутов. Хотят помочь вам. Молодые люди страшно возбуждены. Готовы добровольно отправиться прочесывать лес.
— Гоните их домой. Пусть устраиваются собственными силами.
— Хи-хи-хи!
— А что делать с журналистами?
Шатц задумывается. Пожалуй, это будет наилучший выход: пусть увидят его на посту, убедятся, что он умело и хладнокровно ведет расследование. Это положит конец гнусным слухам, которые распространяют его враги.
— Впустите их.
Сколько их! Они примчались со всех концов света, и особенно возбуждены английские специальные корреспонденты: сами понимаете, в головах у них одни только немецкие зверства. Никак не могут простить нам бомбардировки Лондона. Спустя двадцать лет «Санди Тайме» хватило хуцпе выпустить специальное иллюстрированное приложение, посвященное «антисемитизму в Германии». Какой антисемитизм? В Германии осталось всего-навсего каких-то тридцать тысяч евреев, и вы считаете, этого достаточно, чтобы воссоздать, возродить идеологию?
Засверкали вспышки, и Шатц на миг испугался, но тут же спохватился и успокоился: этого сукина сына не видно, здесь только он один.
А я обиделся. Мне бы очень хотелось, чтобы меня могли сфотографировать. Настоящей известности я так и не добился. Так, третьеразрядный шут. Надо было эмигрировать в Америку, в Голливуде я определенно стал бы новым Денни Кеем.
— Муж! Где муж? Мы хотим взять интервью у мужа!
— Ужасно! — простонал барон. — Мое имя войдет в историю рядом с именем Ландрю [23] !
[23] Ландрю, Адольф — брачный аферист, серийный убийца, действовавший во Франции, казнен в 1922 г.
Граф пожимает ему руку:
— Мужайтесь, дорогой друг!
— Господа! Господа! Почему вы на меня так смотрите? Я ничего не делал!
— Ничего?
— Совершенно ничего!
— Бедная женщина!
— Не беспокойтесь, все объяснится.
— Дорогой друг, мой совет: не произносите ни слова, пока здесь не будет вашего адвоката.
Телефон надрывается. Шатц вылезает из кожи.
— Алло! Да?… Цирк Бабара предлагает свои услуги? На кой черт?… Что?… Они предлагают разбросать всюду куски отравленного мяса? Вы что, смеетесь надо мной? Это не дикий зверь, это очень знатная дама!
— Шиллер, Лессинг, Спино…
— Прекратите, Хаим! Прекратите!
— Монтень, Декарт, Паскаль, все без гита…
Он лишил меня слова, мгновенно умолк, сжал зубы, стиснул челюсти, оттер меня. Что ж получается, теперь и пошутить нельзя? Журналисты окружили барона, но он твердо стоит на своем, еще держится, еще сопротивляется, все еще верит в нее: Лили интересовало только то, что связано с Духом, однако приговор единодушен, отовсюду раздается:
— Нимфоманка! Барону вторит граф:
— Лили! Наша Лили, плакавшая над раздавленной гусеницей!
Графу вторит барон:
— Лили запрещала садовнику срезать цветы! И вместе, дуэтом:
— Она была такая мягкая, такая добрая!
Барон:
— Ее отношения с мужчинами были отношениями Лауры и Петрарки!
Граф:
— Убивают Джоконду!
Я:
— Мазлтов!
Шатц:
— Арахмонес!
Я, целуя его в лоб:
— Ба мир бис ду шейн! [24]
Шатц:
— Гвалт! Гвалт!
Де Голль:
— Мадонна с фресок… принцесса из легенды…
[24] «Для меня ты прекрасна» (идиш); еврейская песня, чрезвычайно популярная в 30 — 40-х гг.
Фрейд:
— Нимфоманка!
Гете:
— Mehr Licht! [25]
Наполеон: пшик! Гитлер: пшик! Лорд Рассел: пшик! Джонсон: пшик!
Иисус:
— Ну уж нет, — вопит Шатц, — мы, немцы, не позволим тронуть евреев!
У меня по спине поползли мурашки. Я вдруг почувствовал страшную опасность, нависшую над моим народом: нацисты, которые не будут антисемитами. Представьте на миг, какой чудовищной катастрофой стало бы для нас, если бы Гитлер, к примеру, был не против евреев, а, совсем наоборот, против негров? Немцы едва-едва нас не поимели. Счастье, что они оказались расистами.
[25] Больше света! (нем.) — предсмертные слова Гете
И тут я, что называется, сдрейфил. Я стал совсем махонький-махонький. Испугался, что меня заметят. Испугался, что сейчас ко мне полезут с предложениями, с дарами… Таких даров я не пожелал бы своим лучшим друзьям. Причем, прошу заметить, было бы чем оправдаться… Вот в Соединенных Штатах негры уже устраивали погромы, громили еврейские магазины… Их экстремисты выступали с яростными антисемитскими призывами… Само собой, надо защищаться… Нет, не хочу даже слышать об этом. Тьфу, тьфу, тьфу! Сворачиваюсь, как еж, в клубок, заставляю себя успокоиться, черных я уважаю, они отличаются от нас, их нельзя не уважать. Можно же все-таки уважать кого-то и не будучи расистом. Шатц, которому несколько секунд слышались долетающие словно бы со всех сторон пронзительные, бестелесные, безликие голоса, наконец с облегчением вздыхает. Приступ кончился. Даже чертов этот скрипач исчез с крыши, и вместо раввина и семисвечника в руке Шагала он видит родную физиономию капрала Хенке, объявляющего:
— Архиепископ коадъютор!
— А этому-то что нужно? — бурчит Шатц. — Он уже в десятый раз появляется.
— Интересуется. Вполне нормально.
— Как это, нормально?
— Ну, это же непосредственно имеет касательство к нему.
— Непосредственно к нему?
— Он хочет что-то предложить… Какое-то решение. Все-таки церковь.
— Церковь… Ну да, конечно… Черт побери, ты можешь мне сказать, каким боком это касается церкви? Эту тварь грызет чудовищное желание, которое никто не способен удовлетворить, и это ее доводит до отчаяния, а ты мне подсовываешь архиепископа.