Шрифт:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«Вся жизнь есть сон, и жизнь на сон похожа,
И наша жизнь вся сном окружена...»
В. Шекспир. «Буря»
Глава первая
Я — ОБЕЗЬЯНА
1
В чужой квартире, среди чужих вещей, в доме, выходящем на площадь, где страшно
Прижавшись правым боком к подушке, чтобы не выскочила циррозно ноющая печень, унимая неровную колотьбу сердца, его мерцательную аритмию, он думал о том, что винный магазинчик — вот он, за углом, в переулке. Но не в силах одолеть муку — встать, обуться, одеться, спуститься с пятого этажа, пройти дворик и обрести вожделенный пузырь, старик, нашарив под подушкой маленькое Евангелие, молил Господа продлить ему сон, не выползать из него в этот ставший ненужным мир.
Случалось, мольба бывала услышана, и тогда он переживал подлинное счастье: проваливался в глубокий обморок сна, долгого и красочного, длившегося в том измерении целую вечность, а, пробуждаясь и хватаясь за часики, в потрясении постигал, что прошло только десять, пятнадцать, двадцать минут. И, тяжко потея, снова молил о возможности заснуть, забыться, вернуться туда. Но нет, ноги коченели, подушка, которую он клал на голову, уже не приносила тепла и уюта, простынка сбивалась в жестяной комок, и веки сами собой расцеплялись. Гнусные сплетения на кирпичного колера чужих обоях тотчас принимали вид зверей, чудовищ, уродов, кривлялись, скалились и неслышно вступали в монотонно безумный танец. Он понимал, что конец совсем близко, рядом и, плывя в коллоидном растворе, меж сгустков уже этой, бессмысленной реальности, чувствуя, что в груди, как в испорченной фисгармонии, пищат альвеолы, сипло шептал:
— Таша, Таша… Ты обошлась со мной, как тургеневская барыня с Муму…
В чужой кухне, за очередной рюмкой, слушая ангельские голоса детей во дворе, больно режущие его, обманутого, осиротевшего отца, он снова, сквозь пьяные слезы на лице, вспоминал себя вчерашнего, всего-то двухлетней давности. И это тоже казалось вожделенным сном..
2
Алексей Николаевич легко сходился с людьми, владел даром общения, умел нравиться, обаять и оттого был преувеличенно жизнерадостен, чересчур охотно откликался на каждую шутку — особенным, утробным хохотом и так темпераментно предавался бытовым утехам, словно желал в чем-то обмануть себя. В частых застольях, уже в полупьяном кураже, глядя на молодую жену и поднимая рюмку с коньяком, пел: «Кто может сравниться с Матильдой моей…» Да, сидевшие за его столом, преимущественно сверстники или подстарки, приходили с женами-однолетками, уже увядшими, имевшими дочерей — ровесниц его жены.
А он? Был совершенно уверен в своей Наташе, или сокращенно — Таше, матери его единственной дочки Танечки, которой он тоже гордился даже не по-отцовски или уже по-дедовски, а по-матерински нежно любил. Воспринимал как собственность все: жену, дочку, огромную квартиру в сталинской «высотке», с гостиной в сорок метров, выходящей окнами на Кремль, роскошное пианино «Фёрстер», на котором дилетантски наигрывал несколько классических пиесок, кабинет с необъятным, отгороженным решеточкой, с фигурной башенкой столом девятнадцатого века — копией того самого, за которым художник Ге запечатлел Льва Толстого, богатую библиотеку и даже Ташину бабушку, которая, продав свой дом, приехала к ним из-под Полтавы.
Он не ощущал своего возраста и всякий раз поражался, когда в прогулках с Танюшей кто-то принимал ее за внучку. Играл круглый год в теннис (к которому приохотил и Ташу) — часами, не чувствуя усталости, а после поглощал в изобилии пиво и не знал болезней. Только шумы в голове, знаки начинающегося склероза, да бессонницы напоминали, что молодость давно прошла.
Была у него еше одна черта,
В быту, в сердечных делах, в семье — всюду он шел на поводу, отдаваясь стечению обстоятельств. Когда же приятели упрекали его в слабости, он отвечал:
— Мне за нее хорошо платят.
Для него, по крайней мере, было очевидно, что эти его столь уязвимые свойства играли какую-то таинственную и благотворную роль в способности писать, выдумывать притворяться кем-то другим — уже на листе бумаги. Он часто не знал, что скажет в ответ на серьезную фразу и говорил часто первое пришедшее на ум, и вдруг получалось само собой нечто, удивившее других, но более всего его самого; легко и бысгро сочинял спои кижки, легко добывал деньги и так же легко с ними расставался. К своей писанине относился тоже легко («дело коммерческое»), но даже когда что-то подучалось, выпевалось из души, стеснялся показывать, читать, не надеясь на взаимность и даже видя в этом нечто постыдное, точно в детском грехе, и чувствовал в такой момент себя человеком, который никогда не был любим.
Он жил только дарами рынка: коровье масло, свежий творог, морковный сок по утрам, молодая парная свинина, зеленая среднеазиатская редька зимой; сладкого не ел, предпочитая соленья кавказцев — маринованный чеснок, черемшу, перченые огурчики — под хорошую выпивку.
И был убежден в прочности этой жизни, полагая, что она устоялась — раз и навсегда.
Второго января 1992 года, как и десятки миллионов жителей России, Алексей Николаевич проснулся нищим.
3
«СПЕШИТЕ!!!
НЕ УПУСТИТЕ СВОЙ ШАНС!
ПОСРЕДНИЧЕСКАЯ ФИРМА «МАРИАННА» ГОТОВА НАЙТИ ДЛЯ ВАС СОСТОЯТЕЛЬНОГО ИНОСТРАНЦА, КОТОРЫЙ СНИМЕТ ВАШУ КВАРТИРУ ЗА КРУПНУЮ СУММУ В СВОБОДНОКОНВЕРТИРУЕМОЙ ВАЛЮТЕ НА ЛЮБОЙ УДОБНЫЙ ДЛЯ ВАС СРОК! ПОЛНАЯ ГАРАНТИЯ СОХРАННОСТИ ВАШЕГО ИМУЩЕСТВА! ОСОБЫЕ ПРЕИМУЩЕСТВА В УСЛОВИЯХ ДОГОВОРА!
НАШИ ТЕЛЕФОНЫ…»
Подобные «прелестные письма» они стали получать еженедельно. Алексей Николаевич воспринимал их насмешливо и тут же переадресовывал в мусопровод. Но Таша все чаще задумывалась и напоминала, что у них в Домодедово есть маленькая казенная дачка, точнее, кукольных размеров квартирка в общем коттедже.
— Да как же мы там уместимся? Вчетвером? На долгий срок! — уже сердился он, и разговор затухал.
Тем временем были проедены все сбережения с его и Ташиной книжек и даже срочный вклад, заведенный на Танечку. Гонорары оставались прежними, меж тем как цены росли шизоидно, с бешеной скоростью. Все, что он заработал раньше и на что они купили две машины, румынскую мебель и финскую кухню, дубленки, книги, в один день обратилось в пыль, туфту, фикцию.
Добро бы только нужно было кормиться: десятилетняя дочь стала уже маленькой звездой большого тенниса. Полагалось приплачивать тренеру, а главное, экипировать Танечку, которая росла не по дням, а по часам. Кроссовки горели на ней, шорты и маечки становились тесны. Пришлось продавать книги и вещи. Таша ходила к Детскому миру на площади Дзержинского, где образовалась одна из первых в Москве толкучек.
Мартовским промозглым днем она понесла на продажу дешевый радиоприемник от «Москвича», появившегося в дополнение к стареньким «Жигулям», и вернулась ни с чем, озябшая, продрогшая, с покрасневшим носиком. В роскошном холле, где красовалось купленное им в стародавние времена венецианское зеркало с мраморной подставкой, она прижалась, не выпуская приемника, к Алексею Николаевичу и, в паузах между учащавшимися, переходящими в рыдания всхлипами, только повторяла:
— Я не могу, слышишь, не могу так больше жить!..