Пляска на помойке
Шрифт:
— Варум? — спросил Алексей Николаевич. — А чек?
— Я твой чек… — услышал он позади себя и обернулся.
Сквозь него бессмысленно глядел бритоголовый горилл, очевидно, хозяин этой точки, а, может, и всего рынка…
А женский голос пел и пел — о форели, которую поймала удочка, и о мальчике, которому так жаль было ее, что он заплакал.
— Я ж волю дал слезам… — повторил Алексей Николаевич и плеснул еще «Вечернего звона».
Флейта вела уже «Вечернюю серенаду» — «Песнь моя, лети с мольбою тихо в час ночной…» Но в больной голове Алексея Николаевича складывалась своя, глупая и пьяная «рыба» — на мотив «Форели»:
Стучусь к любимой даме,
Ответила: «Сезам!»
Ласкалась с мужиками,
Я ж волю дал слезам…
К вечеру он выдул на кухоньке три бутылки кислой красной химии, но зато потом обнаружил в шкафчике недопитые грамм двести «абсолюта». Не Бог весть, сколько, надо было экономить. И снова, и снова ставил Шуберта, чувствуя, как раз за разом, с наплывами музыки некая волна подымает и упруго подбрасывает его вверх, под низкий потолок кухоньки.
— Тренировка перед полетом… — пробормотал он, глядя сквозь коробчатую бутыль, как загораются огоньки в окнах напротив.
Около полуночи в дверь требовательно позвонили: раз, другой, пятый. Алексей Николаевич, уже переместившийся на постылый диванчик, прекрасно знал, кто это появился. Босиком, в грязной ночной рубахе, расплескивая драгоценную влагу из стакана, он выскочил в коридор.
Мелкий бес Чудаков женским голосом сказал с площадки:
— Врача вызывали?
Алексей Николаевич с ходу ответил бесу его же стихами:
Заключим с тобой позорный мир,
я продал тебя почти что даром.
И за мной приедет конвоир
пополам с безумным санитаром.
— Он с ума сошел! — воскликнул Чудаков чужим, заемным басом. Потом пошептался с собой и добавил чуть громче: — Не буду же я дверь ломать. И вообще, у нас еще столько вызовов…
— Вот именно! — торжествующе отозвался Алексей Николаевич и прямо в коридорчике дернул полстакана «абсолюта».— Опять привел невесту, гад! Хватит! Хватит!
Возвращаясь и уже не слыша повторяющихся звонков, рассуждал сам с собой:
— Три женщины в жизни мужчины: мать, любовь, смерть. Так с кем же ты хотел сегодня меня повенчать?..
Он приполз на чужой диванчик, под чужими обоями и, неловко возясь спиной о стенку, выборматывал слова молитвы святому мученику Вонифатию, целителю от недута пьянства:
— «О, многострадальный и всехвальный мучениче Вонифатие! Ко твоему заступлению ныне прибегаем, молений нас, поющих тебе, не отвержи, но милостиво услыши нас. Виждь братию и сестры наша, тяжким недугом пиянства одержимыя, виждь того ради от матере своея, Церки Христовой, и вечного спасеня отпадающия…»
«Да, силен нечистый… Даже молитву не дает сотворить. Ох, треклятый соблазн…» — застонал Алексей Николаевич и в темноте нашарил стоящую на полу бутылку. Он отхлебнул и уже со слезой в голосе продолжал:
— «О, святой мучениче Вонифатие, коснися сердцу их данною ти от Бога благодатию, скоро восстави от падений греховных и ко спасительному воздержанию приведи их…»
Бутыль была пуста. Алексей Николаевич потряс ею и закончил:
— «Соблюди нас от лукавого уловления и всех козней вражиих, в страшный час исхода нашего помози прейти непреткновенно воздушные мытарства и молитвами твоими избави вечного осуждения…»
Он перекрестился, неловко лег на левый бок, вспоминая, что в суворовском училище офицер-воспитатель проверял, как, согласно порядку, спят воспитанники: без трусов или кальсон, непременно на правом боку, руки поверх одеяла. Но зимой, когда в спальне порой температура опускалась ниже нуля, сдвигали три койки, и сержант накрывал их спортивными матами. Маты давили на грудь, но было тепло, даже жарко, и Алексей Николаевич провалился в горячую полынью…
Проснулся он внезапно: левая, еще не зажившая рука затекла, а сердце возилось и пищало подмышкой, как полураздавленная мышь. Две огненные струйки поползли под веками внутрь мозга и соединились в светящуюся точку; точка стала расти, пухнуть и превратилась в огромную люстру; огненный шар медленно надувался и наконец лопнул. Осколки разлетелись, жаля и терзая голову. Алексей Николаевич хотел было встать и намочить полотенце, приложить к пылающей голове, но не мог и пошевельнуться. Он ждал, и вот уже мозг обратился в пылающее солнце, которое начало медленно гаснуть.
Алексей Николаевич увидел себя лежащим на спине навзничь, с открытыми глазами, хотя в комнате царил мрак. Он не удивился – летал во сне в последний месяц едва ли не каждую ночь. Он глядел на себя, равнодушно подмечая, как постепенно отвисает нижняя челюсть и тускнеют зрачки, а затем переместился куда-то выше.
— «…Помози прейти непреткновенно воздушные мытарства»… — прошелестело где-то рядом.
Позабыв, как это часто случается в снах, самое дорогое, что он оставил тут, — Таню и Ташу, как если бы их не существовало вообще, он уже не знал их, не жалел, не плакал. Он шел или летел, легко пропуская сквозь тело телеграфные провода, металлическую голову на площади, темные от росы верхушки сосен, курящуюся уже не воспринимаемым им химическим отравным настоем фабричную трубу. Скорее, это были гигантские шаги вверх, сквозь несуществующий, выдуманный его бедным мозгом мир.
И уже издалека родные, о которых он позабыл после их кончины, звали его к себе жалобным и тихим воем.
14
А может быть, может быть, все это было лишь дурным наваждением, страшной сказкой, «сном пьяного турка», причудившимся ему? И Алексею Николаевичу стоит только проснуться, чтобы вновь ощутить себя прежним — веселым, жизнерадостным, общительным, спорым в работе и в любви? Ведь воистину— «вся жизнь есть сон, и жизнь на сон похожа, и наша жизнь вся сном окружена». И сколько просыпаний, возможно, предстоит еще каждому из нас. Ведь от всего на этом свете существует панацея, заключенная в словах:
«И научи меня молиться, надеяться, верить, любить, терпеть и прощать…»