Пляска смерти.
Шрифт:
— У вас, вероятно, было достаточно времени еще раз все хорошенько обдумать?
— Еще раз обдумать? Зачем?
— Вы должны, я надеюсь, понимать все значение своих, между прочим, бездоказательных утверждений.
— По каждому случаю я могу представить неопровержимые доказательства, — заверил я горячо. — Но меня интересует в первую очередь судьба вовсе не бурят, а Германии и всей Европы.
— Значит, вы и впредь, — холодно улыбнулся Хадамовски, — намерены докучать министру подобными выдумками?
— Так ставить вопрос не следует.
— Ну что же, — поднялся Хадамовски. — Полагаю, вы достаточно хорошо сознаете свою ответственность.
— Ответственность меня не страшит.
Через несколько минут меня принял Геббельс. И хотя я прежде никогда с ним не встречался, он всячески старался быть радушным и обходительным. Я говорил около двадцати минут. Выслушав меня внимательно, он улыбнулся.
— Я рад, что вы поделились со мной откровенно своими сомнениями, — сказал он чрезвычайно любезным тоном. — Но позвольте мне напомнить вам, что в период величайших исторических свершений мирового масштаба, свидетелями и участниками которых мы все являемся сегодня, нас не должны пугать отдельные незначительные сбои в действующем механизме. Если даже предположить, что ваши наблюдения верны и не являются односторонними, субъективными Впечатлениями, сформировавшимися под влиянием вашего личного опыта, то и тогда нет никаких причин для беспокойства. Они, безусловно, свидетельствуют о вашем мужестве отстаивать свои мнения и взгляды, но, когда речь идет об общих, воистину грандиозных замыслах, вы должны полностью доверять своему фюреру, который получает всю необходимую информацию с мельчайшими подробностями и без колебаний и сомнений твердо следует предначертанным курсом.
С этими словами Геббельс поднялся, сердечно поблагодарил за информацию и, пожав мне руку, отпустил.
Выходя, я понял: сообщения, подобные моим, здесь не приветствуются. Более того, судя по спокойной и невозмутимой манере поведения Геббельса, они вовсе не являлись новостью.
Усталый и разочарованный, я вернулся в Вестмарк. По-прежнему не было никакой реакции ни от рейхсфюрера СС, ни из министерства по делам восточных территорий.
Вскоре я женился, а через несколько недель закончился мой «трудовой отпуск», и я послал телеграмму Бюркелю с просьбой воздержаться от попыток добиться его продления. Когда я явился к нему с прощальным визитом, он был по-настоящему растроган.
— Перестаньте терзаться сомнениями, — сказал он с доброй улыбкой. — В отличие от большинства австрийцев вы слишком много думаете. Но все рано или поздно образуется, уж поверьте мне. Между прочим, я внимательно прочел ваш меморандум и долго размышлял над ним. Теперь я уже тоже не верю, что Эрих Кох подходит для этого рода деятельности. Он занимает ключевую, руководящую позицию, когда человек на его месте может все плохое еще больше ухудшить, а хорошее — улучшить. Что же касается генеральной политической линии, то здесь он ничего
Мы выгрузились в Сталино (ныне Донецк. — Ред.) и выехали на грузовиках в сторону Ростова. Наступление на Кавказ шло уже полным ходом. Когда мы проезжали Таганрог, я сумел получить отпуск на двенадцать часов и поспешил на машине посетить памятные места, так много значившие для меня.
В первую очередь я отправился к дому, где мы проживали, когда стояли в Таганроге. Но уже во дворе дома меня поразила какая-то странная общая атмосфера. Выйдя из автомашины, я поднялся по лестнице в свою бывшую квартиру. Старая бабушка в страхе отпрянула, когда я внезапно появился перед ней в комнате.
— Бабушка, — сказал я, разочарованный приемом, — разве вы меня не узнали?
Старуха подошла поближе, пристально разглядывая меня, а потом бросилась мне на шею:
— Пан Эрих, пан Эрих!.. О, Эрих! И зачем вы только покинули Таганрог?
— А где Надя? — спросил я, стараясь ее успокоить.
— В публичном доме, — помрачнела старуха.
Я буквально вытаращил глаза. Не может быть! Изящная, красивая Надя — и в публичном доме.
— Как… как это случилось? — едва выговорил я.
— Не спрашивайте…
— А что с Марушкой?
— Она где-то в Германии. Они пришли ночью и забрали ее. Работает на лесопилке. До сих пор я получила от нее два письма. Ей очень достается: много работы и мало еды.
Мы сидели и беседовали около часа. Я спрашивал, она отвечала, но ничего приятного я не услышал.
— Не все немцы хорошие, — заключила она устало. — Знаю, что вы скажете. О боже, знаю. — Она быстро перекрестилась. — Русские тоже не очень хорошие… Но мы ведь так надеялись на вас, и вы так много обещали…
Я встал, с трудом передвигая ноги, будто налитые свинцом, и принес из машины хлеб и консервы.
— Храни вас Господь! — проговорила старуха, целуя мне руку и заливаясь слезами, и шепотом добавила: — Возвращайтесь, пожалуйста, с вашими друзьями и прогоните полицаев и злобных комендантов.
Как во сне, я брел по улицам к большому многоквартирному дому, в котором жила Инесса. Мои ноги подгибались, когда я вошел в подъезд, но я заставил себя подняться по лестнице. Инесса оказалась дома и сразу меня узнала.
— Итак, вы снова здесь. Ну и как обстоят ваши дела? — идя мне навстречу, спросила она по-немецки, который звучал уже значительно лучше.
— Об этом я хотел спросить вас, — ответил я более серьезным тоном, чем следовало.
Крупные слезы заструились по ее нарумяненным щекам.
— О Эрих! Жизнь такая трудная. Вы знаете: на моих руках моя мать и маленькая дочка… И я постоянно в страхе, что донесут в гестапо. Ведь мой муж — еврей. Как все это не похоже на наши былые мечты, как не похоже