Пляска смерти

Келлерман Бернгард

Баронесса фон Тюнен звонко рассмеялась.

– Слушая вас, набираешься сил, господин Борневоль. Побольше бы нам таких людей в Германии!

Мужчины часами предавались политическому фантазерству. Борневоль всегда задавал тон. Даже женщины переставали болтать и прислушивались к их разговорам. Конечно, были и молчаливые мужчины, которые лишь изредка вставляли слово – другое и, заметив, что Борневоль старается втянуть их в беседу, тотчас же умолкали.

Борневоль прежде торговал пивом «на вынос» в маленьком погребке, но в начале войны прибрал к

рукам оптовую виноторговлю Саломона и нажил состояние, торгуя награбленным французским вином. Удовольствия ради он часто сочинял статейки для «Беобахтер»; в последнее время большим успехом пользовались его заметки «Люди и нравы в бомбоубежищах». Так как он был близким другом начальника гестапо Шиллинга, то многие старались его избегать.

В подвал фрау Беаты всякий раз во время налетов приходил маленький черный человечек, которого там прозвали «факельщиком». И правда, никто бы не мог пожелать себе лучшего факельщика. Он всегда являлся в парадном черном сюртуке, в черном галстуке и белоснежной манишке, точно на праздник. Маленький и хрупкий, как школьник, он был уже убелен сединой; его короткие волосы курчавились, как у негра. Он всегда приходил с женой, такой же седой, маленькой, тоненькой, только без локонов; волосы ее были расчесаны на пробор и уложены двумя белоснежными прядями. Она, как и муж, всегда была одета по-праздничному, в платье из старинного шелка, который уже рассыпался. По-видимому, это был ее подвенечный наряд. Она всегда сидела на одном и том же месте, углубившись в черный молитвенник с полинялым золотым обрезом, и ни разу не раскрыла рта.

«Факельщик» никогда никого не задевал, и его почти не замечали. Говорили, что в прошлом он был судебным исполнителем. Он часами молча расхаживал взад и вперед по помещению, если хватало места. Три шага вперед и три назад. При большой тесноте он топтался на месте, скрестив руки, и шевелил губами, точно творя молитву.

Когда неподалеку от убежища взорвалась бомба и с невероятным грохотом рухнул дом, он сказал, как только смолкли крики: «Настал день страшного суда!» И улыбнулся. По-видимому, он нисколько не испугался.

– Не смешите нас! – воскликнул виноторговец Борневоль. – Это бомба, и ничего больше.

– Это страшный суд! – повторил человечек с седыми кудрями. – По-другому я себе страшного суда не представляю. Так уже написано в евангелии: «И ввергнут их в пещь огненную; там будет плач и скрежет зубовный».

– Он не так уж неправ, – вмешалась фрау Беата.

– Не нагоняйте страха на своих сограждан, – сказала жена пуговичного фабриканта, заработавшего полмиллиона во время войны.

– Сударыня! – Седой человек слегка склонился перед женой пуговичного фабриканта. – Страшный суд продолжается уже много месяцев и может продлиться долгие годы, покуда всех нас не настигнет кара. В священном писании не сказано, что он свершится в один день.

– Ну, хватит! – сердито воскликнул виноторговец и поднялся. – Куда было бы приятнее, если бы вы каждый день не являлись сюда в черном сюртуке, чтобы портить нам настроение.

Черный человечек с седыми кудрями, обычно бледный, залился краской.

– Позвольте, сударь, – спокойно отвечал он. – Я и моя супруга воспитаны, как добрые христиане. Господь может в любой час призвать нас, и мы хотим быть к этому готовы. Чтобы предстать пред его лицом, мы и надеваем лучшее из того, что у нас есть.

Борневоль напечатал в «Беобахтер» ядовитую заметку об этом случае, которая, впрочем, не произвела особого впечатления. Зато всем понравился его фельетон «Новорожденный гитлеровец в бомбоубежище», опубликованный несколько недель спустя.

В подвале фрау Беаты действительно родился мальчик. Многие умирали в убежищах, почему бы и не родиться там новому человеку? У жены Кребса, начальника местной противовоздушной обороны, начались преждевременные роды. Фрау Кребс, толстая добродушная женщина, с нервами слишком слабыми для столь сурового времени, обычно всю ночь просиживала в уголке у лестницы, рядом с мужем, но в последние дни стала приносить с собой узкий матрац, так как чувствовала себя нехорошо, – она была уже на седьмом месяце. При каждом взрыве она громко вскрикивала – ее нервы не выдерживали, – и Кребсу то и дело приходилось призывать ее к спокойствию.

– Эльвира, – восклицал он, – спокойнее, спокойнее!

Так все узнали, что ее звали Эльвирой. Однажды, в воскресенье ночью, когда налет длился четыре часа, она была возбуждена сильнее обычного, металась по матрацу, стонала и жаловалась, что ей не хватает воздуха.

– Возьми себя в руки – прикрикнул на нее Кребс. Вежливость не была его добродетелью. Эльвира сделала над собой усилие и взяла себя в руки. Но когда по соседству зазвенели осколки, ее стоны стали выделяться из общего шума. Она судорожно вцепилась в матрац и побледнела как смерть.

– Немедленно везите фрау Кребс в больницу, – сказал старый врач, но было уже поздно.

– Полотенца, девушки, скорее! Простыни, подушки! – крикнула фрау Беата своим служанкам. – Да не стойте, как истуканы! Это же обыкновенное дело! Гёте и Шиллер явились на свет божий тем же путем! Горячей воды, Криста, беги за ватой! Нет, подожди, я пойду сама.

Она бросилась к лестнице и выбежала на улицу. Над темным городом повисли две зловещие красные лампы, вдали послышался глухой взрыв.

– Подождали бы по крайней мере, пока родится дитя! – крикнула она в небо, так что Криста невольно рассмеялась.

– Нечему смеяться! – сердито закричала фрау Беата.

Через час все кончилось. Самолеты улетели. Мать и ребенка перевезли в больницу Лерхе-Шелльхаммер, построенную во время войны фрау Беатой.

Спустя две недели фрау Беату арестовали.

IV

С наступлением сумерек к дому фрау Беаты подъехал автомобиль, и двое мужчин коротко потребовали, чтобы она поскорее оделась и отправилась с ними. Она едва успела сказать несколько слов растерявшимся служанкам.